— Да спрячьте вы эти доллары, это вам на дорогу, — сказал он. — Вам с супругом они нужней, чем мне. — И увидел, как она замерла, и увидел ее глаза, ее зубы. — Вы стоите много дороже. Сделка, вы говорили, помнится? Только, пожалуйста, выслушав мое предложение, постарайтесь обойтись без слез и крика. Просто ответьте «да» или «нет». Если согласны провести со мною время. Ферриту мы вытащим, завтра вы с ним улетите.
— Как вы смеете, негодяй. — И он увидел нос, и руки, и плечи и подумал: ни слез, ни крика не будет, и не уйдет, и, кажется, не очень удивилась. — Мерзкий чоло, трус.
— Да, я не родовит, но такова уж цена, как вы сами понимаете. Могу обещать вам, что все останется в тайне. Вы же сами говорили: «сделка». Вот и смотрите как на сделку. И решайте поскорей, ваши десять минут истекли.
— В Чаклакайо поедем, дон Кайо? — сказал Лудовико. — А, в Сан-Мигель? Ясно.
— Да, я останусь здесь, — сказал он. — Можете ехать спать, машину подадите к семи. Сюда, сеньора, прошу вас. Ну, что толку стоять в саду, вы замерзнете. Зайдите на минутку. Как только пожелаете, я вызову такси, отвезу вас домой.
— Добрый вечер, сеньор, простите, что я в таком виде, мы уж легли, — сказала Карлота. — Нет, нету, они с сеньоритой Кетой раненько нынче уехали.
— Лед приготовь, Карлота, и можешь идти спать, — сказал он. — Да не стойте же в дверях, сядьте. Вы с чем предпочитаете? С содовой, с минеральной? Ах, чистый? Разделяю ваш вкус.
— Что это все значит? — шевеля непослушными губами, выговорила она наконец. — Куда вы меня привезли?
— Вам не нравится? — улыбнулся он. — Ну да, вы, наверно, привыкли к более фешенебельной обстановке.
— Кто эта женщина, про которую вы спрашивали горничную? — задыхаясь, прошептала она.
— Моя любовница, ее зовут Ортенсия, — сказал он. — Вам льду побольше? Поменьше? Ваше здоровье. Вот видите, не хотели пить, а стакана как не бывало. Позвольте вам налить.
— Я знала, мне говорили, что вы — самый отвратительный негодяй, какой только есть на свете, — вполголоса сказала она. — Чего вы хотите? Унизить меня? Вы за этим меня сюда привезли?
— Затем, чтобы мы выпили и поболтали, — сказал он. — Ортенсия — не мне чета: она, конечно, не такая утонченная и благопристойная дама, как вы, но все-таки производит приятное впечатление.
— Ну, дальше, дальше, — сказала женщина. — Интересно, до чего вы дойдете. Дальше.
— Вас бесит больше всего, что я — это я, — сказал он. — Будь перед вами человек вашего круга, вы бы такого омерзения, вероятно, не испытывали?
— Нет. — Зубы ее на мгновение перестали стучать, губы — дрожать. — Но человек моего круга и не позволил бы себе такого.
— Так, значит, дело не в том, что придется другому отдаваться, а в том, что этот другой — чоло, плебей, — сказал он, сделав глоток. — Разрешите, я налью?
— Чего вы ждете? Хватит! Где тут у вас кровать, на которой вы мучаете своих жертв, мерзкий шантажист? — сказала она. — Вы что, думаете, если я напьюсь, мне будет не так противно?
— Вот и Ортенсия, — сказал он. — Нет-нет, не вставайте, не надо. Здравствуй, крошка. Позволь тебе представить — дама-незнакомка. Сеньора, это Ортенсия. Чуть пьяновата, но, как видите, очень мила.
— Чуть? — засмеялась Ортенсия. — Да я на ногах не стою. Очень приятно, дама-незнакомка, рада познакомиться. Вы давно приехали, Кайо?
— Пять минут назад, — сказал он. — Садись, выпей с нами.
— Вы не думайте, я не ревную, просто любопытно, — засмеялась Ортенсия. — К таким красоткам я никогда не ревную. Ох, ну я и надралась. Ты не куришь?
— Выпей, полегчает, — сказал он, протягивая ей стакан. — Ну и где же ты была?
— У Люси, — сказала Ортенсия. — Да, я заставила Кету увезти меня оттуда: они все перепились, совсем с ума посходили. А чокнутая Люси устроила полный стриптиз, можешь себе представить. Ваше здоровье, дама-незнакомка.
— Вот погодите, проведает об этом наш друг Ферро, он эту Люси крепко отшлепает, — сказал он с улыбкой. — Люси — это подруга Ортенсии, сеньора, и любовница одного господина по фамилии Ферро.
— А вот и нет. — Ортенсия, хохоча, повернулась к женщине. — Ровно наоборот. Ему как раз очень нравится, когда Люси вытворяет что-нибудь такое, он страшно развратный тип. Ты разве не помнишь, как он ее заставил плясать голую вот на этом самом столе? Ух, как вы лихо пьете, дама-незнакомка. Налей своей гостье еще, не жмись.
— Ферро этот — очень славный человек, — сказал он. — Только меры не знает. И удержу.
— Да уж, особенно насчет женского пола, — сказала Ортенсия. — Его сегодня не было, а Люси до того разошлась, что, говорит, не придет до двенадцати, позвоню ему домой и такое устрою. Ну ладно, это скучно, давайте музыку заведем.
— Мне пора идти, — пробормотала женщина, ни на кого не глядя и не трогаясь с места. — Вызовите, пожалуйста, такси.
— Одна, так поздно? — сказала Ортенсия. — Не боишься? Смотрите, эти таксисты — форменные бандиты.
— Минутку, я только позвоню, — сказал он. — Лосано? Вот что: завтра к семи утра доктора Ферро из-под стражи освободить. Да, да, сами проследите. Ровно в семь чтоб он был на свободе. Все, Лосано. Спокойной ночи.
— Ферро посадили? Нашего Ферриту? — сказала Ортенсия.
— Вызови-ка нашей безымянной даме машину, Ортенсия, и помалкивай, — сказал он. — А вы, сеньора, никого не опасайтесь, я распоряжусь, чтоб постовой вас проводил до самого дома. Мы в расчете.
III
А любила ли хозяйка дона Кайо? Должно быть, не очень. Она и плакала-то не потому, что он ее бросил, а потому, что без средств оставил: негодяй, сволочь такая. Сама виновата, говорила ей сеньорита Кета постоянно, сама виновата, даже машину не сумела из него вытрясти, даже дом на свое имя перевести. Но в первые недели ничего в доме не изменилось: холодильник и шкафы набиты припасами, как всегда, Симула по-прежнему подсовывала липовые счета, и жалованье они все три к концу месяца получили полностью. В то воскресенье, когда встретились в Бертолото, сразу заговорили про хозяйку. Что ж с ней теперь будет, кто ей теперь поможет? А Амбросио: ничего, она женщина смышленая, поворотливая, петух пропеть не успеет, как заведет себе нового. Не надо так про нее говорить, сказала ему Амалия, это нехорошо. Пошли они в кино, на аргентинскую картину, а когда вышли, Амбросио стал пришепетывать и присвистывать на аргентинский лад, да перестань же, с ума сошел, смеялась Амалия, и вдруг привиделось ей лицо Тринидада. Потом оказались в комнатенке в Чиклайо и уже стали раздеваться, как вдруг какая-то бабенка лет сорока, ресницы накладные, постучалась, спросила Лудовико, а когда Амбросио сказал, что, мол, уехал в Арекипу и еще не вернулся, лицо у нее вытянулось. Ушла, Амалия стала смеяться над ее ресницами, а потом спросила, что же в самом деле с Лудовико? Дай Бог, чтоб все обошлось, до чего ж у него душа не лежала ехать в Арекипу. Пообедали в центре, гуляли, покуда не стемнело. Присели на лавочку на проезде Республики, разговаривали, глядя, как мимо катят машины. Подул ветерок, Амалия притулилась к нему, а он обнял ее за плечи: ты хотела бы, Амалия, своим домом жить, выйти за меня замуж? Она глядела на него удивленно. Скоро уж они смогут пожениться, завести детишек, Амалия, я коплю деньги. Неужели правда? Неужели будет у нее свой дом и дети? Казалось это таким далеким, невозможным, и Амалия, лежа в кровати, глядела в потолок, пыталась представить, как она будет жить с ним, готовить, обстирывать. И ничего не придумывалось, не представлялось. Да почему же, дура? Сколько людей женятся, почему бы и ему на тебе не жениться?
Минул месяц, как ушел дон Кайо, и вот однажды хозяйка вихрем ворвалась в дом и сразу — за телефон: Кетита, все в порядке, со следующей недели толстяк меня берет, сегодня же начинаю репетировать. Ну конечно, надо обрести форму, да-да, гимнастика, турецкие бани. Вы, сеньора, вправду будете на сцене выступать? Ну конечно, Амалия, как и раньше, только я поломала себе карьеру из-за этого недоноска, а теперь все начну сначала. Идем, я тебе покажу, ухватила она ее за руку, потащила по лестнице, а в кабинете вытащила альбом, тот самый, что ты искала, подумала Амалия, да никак найти не могла. Смотри, смотри, и гордо показывала ей себя в разных видах: в длинном платье до полу, в купальном костюме, с высокими гребнями в волосах, а вот с короной на голове посылает воздушные поцелуи. Нет, ты послушай, Амалия, что про меня писали газеты: и собой необыкновенно хороша, и такой знойный у нее был голос, и каким громовым успехом пользовалась. С того дня все в доме пошло кувырком: хозяйка говорила только про репетиции, села на диету: в полдень — стакан грейпфрутового сока, бифштекс на решетке, а вечером — салат без ничего, умираю с голоду, но ничего, ничего, да закройте же окно, сквозит, дует, если я заболею перед дебютом, руки на себя наложу, и курить бросила, табак для артиста — яд. Однажды Амалия слышала, как она жаловалась Кетите: ничего вперед не дает, такой скупердяй, но ничего, ничего, главное — не упустить шанс, завоевать публику, тогда можно диктовать условия. Ушла она к тому толстяку часов в девять, в брючках, в тюрбане, с чемоданчиком, а вернулась под утро, накрашенная сверх всякой меры. Раньше главная забота была чистота, а теперь — как бы похудеть. Газеты читала чуть не с лупой: послушай, Амалия, что про меня пишут, а если еще кого-нибудь хвалили — то: да у нее все куплены с потрохами.
