К ЗАГСу подошла Мария Тихоновна, яркая блондинка неопределенного возраста, разговорчивая и доброжелательная.
– Ого! – воскликнула она. – У нас большой день! Полная площадь народу!
Удалов оглянулся. И впрямь народу прибавилось, подтягивались зрители, привлеченные слухами и сплетнями.
В толпе зевак Удалов увидел и президента Академии наук, переодетого цыганкой, и двух его охранников, изображавших негритянскую правительственную делегацию.
Значит, все же поглядывают, наблюдают. Впрочем, так и надо.
Мария Тихоновна сняла замок с дверей, зашла первой, остальным велела ждать в приемной и пока заполнять анкеты.
Все расселись за столы и принялись писать.
Правда, как выяснилось, невестам пришлось придумывать себе фамилии, но они это сделали быстро и с шутками.
Только мать Гаврилова плакала.
Кого-то послали за шампанским, кто-то спохватился, что нет цветов, и нарвали золотых шаров в саду у Савичей, за что заплатили Ванде в долларах.
В помещение ЗАГСа набилось человек тридцать.
Подошел торжественный момент, когда анкеты сданы, взносы уплачены, в зале наступает тишина и даже перешептывания смолкают.
Три пары стояли перед столом Марии Тихоновны.
На часах было без минуты час.
– Сегодня, граждане, выдающийся день в жизни Великого Гусляра, – сказала Мария Тихоновна. – Сразу три очаровательные пары подошли к моему так называемому алтарю. – Тут она смутилась, потому что в наши дни шутки с религией вряд ли допустимы, и добавила: – Хотя я надеюсь, что после гражданской церемонии вы обвенчаетесь и церковным браком.
По тесно и душно набитому помещению пронеслось шуршание полностью согласных гостей и новобрачных.
– Но закон есть закон! – продолжала Мария Тихоновна. – И я попрошу подходить ко мне пары по алфавиту. Первыми к столу подойдите Гаврилов с невестой и их свидетели.
Мать Гаврилова продолжала тихо плакать.
Профессор Минц вытащил видеокамеру и снимал церемонию. Камера была новая, японская, маленькая, но профессиональная. Точно такой же камерой снимал и президент Академии, только он стоял в другой точке зала.
Слон сунул хобот в открытое окно и торжественно затрубил. Никогда еще Удалову не приходилось слышать, как трубят слоны. Звук был утробным, но не страшным. Все засмеялись, благодаря слона за участие в церемонии.
– По доброй ли воле вы вступаете в брак? – спросила Мария Тихоновна у Гаврилова и длинноногой красавицы.
– По доброй, – сказал Гаврилов.
– Ой, по доброй! – воскликнула красавица. – Вы не представляете, вы просто не представляете, как он это умеет!
Фраза осталась нерасшифрованной, хотя допускала разные толкования.
Кто-то в задних рядах хихикнул. Стало уже так шумно, что хотелось скорее перейти или за свадебный стол, или в просторную церковь.
– Тогда я вас попрошу поставить свои подписи под этим документом, – попросила Мария Тихоновна, широко улыбаясь.
Гаврилов предоставил это право своей невесте.
Часы над головой Марии Тихоновны, занимавшие место сменявших друг дружку портретов разных государственных деятелей прошлого, пробили один раз.
И тут невеста Гаврилова натужно проговорила:
– Ах, мне дурно. Не надо.
И на глазах стала съеживаться, уменьшаться, но не так, как раньше, когда надувная девушка превращалась в мячик, а как-то более грустно и натуралистично – из нее словно и на самом деле выпускали воздух, оставляя лишь шкурку. А нет ничего более ничтожного и прискорбного, чем шкурка красивой девушки длиной в метр восемьдесят.
– Ты что, погоди! – закричал Гаврилов. – Да вы здесь все с ума посходили!
Минц рванулся, расталкивая зрителей, к девушке, продолжая снимать трагедию на пленку.
– Мама! – закричал Гаврилов. – Верни мне невесту. Я люблю ее!
Миша Стендаль, заподозрив неладное, вцепился в руку своей невесты и крикнул ей:
– Бежим отсюда!
– Куда бежать? – зарыдала невеста. – Мы с тобой жертвы низкой политики!
И она показала дрожащим пальчиком на вторую блондинку-невесту, которая покорно сложилась и превратилась в тряпочку с белыми волосами. Лишь ее туфли, купленные утром в Гусляре, да белое подвенечное платье, вытащенное из семейного шкафа, остались нетронутыми этим ужасным превращением.
Ноги бритого жениха подкосились, и он упал на колени перед своей суженой.
«Этого и следовало ожидать, – подумал Удалов. – И почти наверняка Минц догадался о том, что все подарки из будущего не более чем фикция. Они получили от нас то, что хотели, и не пожелали делиться с прошлым слишком передовыми для него технологиями. Явный исторический эгоизм, можно сказать цинизм, столь свойственный любой цивилизации. Но почему я, с моим житейским и космическим опытом, при всем моем незаурядном уме так и не смог догадаться, что же надо от нас будущему? В чем беда нашего времени? Мы – время неопределенности. Мы не знаем, от чего избавились, и не знаем, к какому берегу пристать. Даже не исключено, что к берегу, от которого мы отплыли, нас тянет еще сильнее, чем в открытое бурное море. Мы и в будущее отправлялись, клюнув на привычное название – шоп-тур, это значит – можно прибарахлиться. Но зачем нам прибарахляться, да и чем прибарахлиться, мы не подозревали. И решали проблемы по мере их поступления. Подкинули нам девиц, взяли девиц и стали придумывать, к какой койке их приспособить. Пожертвовали нам слона, взяли слона. Так заслуживаем ли мы снисхождения?.. Ведь даже я, человек, в принципе, честный и бескорыстный, так и не удосужился проверить, что хранится в шариках и мячиках, полученных в будущем. Я откладывал эту процедуру, якобы боясь, что там окажется слон или крокодил, который повредит мне мебель, хотя никто не мешал мне выйти во двор. А на самом деле я боялся неожиданности. Я боялся получить девушку, в которую влюблюсь или которая влюбится в меня, я боялся получить какие-нибудь роковые яйца или нечто невообразимое, что принесет нашей планете гибель. Но почему я должен ждать гибели от собственных внуков?»
Удалов задумался глубоко и, как всегда, не вовремя. Пока он витал в облаках, погибла и Галочка – чего и следовало ожидать. А из-за окна донеслись крики. Те, кто был ближе к окну и смог выглянуть наружу, сообщили, что могучий слон превратился в серую шкуру. И ребятишки начали было кромсать шкуру и растаскивать по домам, но тут из-за угла выскочили люди в черных чулках и унесли шкуру слона в свой танк, который стоял в кустах.
«Ну что ж», – вздохнул Удалов, стараясь не слушать страшные крики и причитания толпы. Он решил увести рыдающего Мишу Стендаля, который только что потерял смысл жизни.
Он сделал шаг к нему и даже протянул руку, но сказать ничего не успел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
