Случалось, что по пути вниз двигатель не заводился, и тогда Майку приходилось ждать, пока отец сходит в гараж и вернется, неся заводную ручку и что-то бормоча себе под нос. Майк не сомневался, что некоторые слова из тех, что бормотал отец, ругательства, и немного его боялся. (Только гораздо позже, во время одного из рвущих душу визитов в больничную палату, где умирал Уилл Хэнлон, Майк узнал, что бормотание отца было вызвано страхом перед заводной ручкой: однажды она вырвалась у него из рук, выскочила из гнезда и разодрала щеку.)
— Отойди подальше, Майки, — говорил он, вставляя ручку в гнездо под радиатором. А когда двигатель заводился, добавлял, что на следующий год поменяет этот грузовик на «шевроле», но так и не поменял. Старенький «А-форд» до сих пор стоял на задворках фермы, его колеса и задний борт из двери от курятника заросли сорняками.
Когда автомобиль трогался с места, Майк сидел на пассажирском сиденье, вдыхая запахи горячего масла и сизых выхлопных газов, возбужденно подставляя лицо ветру, дувшему сквозь проем, который полагалось закрывать ветровому стеклу, и думал: «Весна пришла. Мы все проснулись». И в душе раздавались сотрясавшие ее восторженные крики. Он любил все, что его окружало, а больше всего — отца, который улыбался ему и кричал: «Держись, Майки! Сейчас прокатимся с ветерком! Заставим птиц попрятаться!»
Грузовик поднимался по подъездной дорожке. Из-под задних колес летела черная грязь, поднимались серые облака пыли, их обоих немилосердно трясло на половине диванного сиденья, установленного в открытой кабине, но они хохотали, как безумные. Уилл гнал грузовик через высокую траву заднего поля, на котором заготавливал сено, к южному полю (там выращивался картофель), западному (кукуруза и бобы) или к восточному (горох, кабачки, тыквы). И птицы, пронзительно крича, действительно разлетались из травы, чтобы не угодить под колеса. Однажды вылетела куропатка, великолепная куропатка, бурая, как дубы поздней осенью, так громко хлопая крыльями, что заглушила рев мотора.
Эти поездки были для Майка Хэнлона дверью в весну.
Полевые работы начинались со сбора каменного урожая. Целую неделю, изо дня в день, они выезжали на поля и загружали кузов камнями, которые могли сломать лемех плуга при вспашке. Иногда грузовик застревал в размякшей весенней земле, и Уилл опять что-то бормотал себе под нос… Майк предполагал, что те же ругательства. Некоторые слова и выражения он узнавал, другие, вроде «сына блудницы», ставили его в тупик. Слово «блудница» он отыскал в Библии и, насколько понял, блудницей была женщина, жившая в городе, который назывался Вавилоном. Однажды он уже собрался спросить отца, но в тот день грузовик завяз по самые оси, отец был очень уж мрачен, и Майк решил отложить вопрос до лучших времен. В итоге он спросил Ричи Тозиера, и Ричи ответил, что, по словам его отца, проститутка — это женщина, которой платят за то, что она занимается сексом с мужчинами. «А что такое “занимается сексом”?» — спросил Майк, и Ричи отошел, качая головой.
Однажды Майк спросил отца, почему каждый апрель на полях появляется множество камней, хотя в предыдущий апрель они убрали все до последнего?
Они стояли около того места, куда свозили камни, на закате последнего дня каменной жатвы. К этой балке, расположенной рядом с берегом Кендускига, вела двойная колея, которая не тянула и на проселочную дорогу. Из года в год в балку сбрасывались все камни, собранные на земле Уилла.
Глядя вниз на груды камней, которые ранее он наваливал сам, а в последние годы — с помощью сына (где-то под камнями, он это знал, догнивали пни, которые он выкорчевал перед тем, как начал распахивать поля), Уилл закурил сигарету и лишь потом ответил: «Мой отец говорил мне, что Бог любит камни, домашних мух, сорняки и бедняков больше всех прочих Его созданий, потому-то Он создал их так много».
— Но кажется, что каждый год они возвращаются.
— Да, думаю, так оно и есть, — кивнул Уилл. — По-другому их появление не объяснишь.
На дальнем берегу Кендускига, под сумеречным закатом, окрасившим воду в густой красно-оранжевый цвет, прокричала гагара. Тоскливо так прокричала, настолько тоскливо, что по усталым рукам Майка побежали мурашки.
— Я люблю тебя, папуля, — внезапно вырвалось у него, и любовь к отцу была такой сильной, что он почувствовал, как слезы начали жечь глаза.
— Я тоже люблю тебя, Майки, — ответил отец и прижал сына к себе сильными руками. Майк ощущал щекой грубую ткань рубашки отца. — А теперь не пора ли возвращаться? Нам едва хватит времени принять ванну до того, как эта добрая женщина поставит ужин на стол.
— Ага, — ответил Майк.
— Конечно, ага, — кивнул Уилл Хэнлон, и они рассмеялись, ощущая усталость, но пребывая в превосходном настроении; их руки и ноги потрудились, но не перетрудились, а пальцы, которые выковыривали камни из земли, болели не так уж и сильно.
«Весна пришла, — думал Майк в ту ночь, уже засыпая в своей комнате, когда мать и отец в гостиной смотрели “Молодоженов”.[114] — Весна пришла, спасибо Тебе, Господи, большое Тебе спасибо». И перед тем как провалиться в глубокий сон, Майк вновь услышал крик гагары, который из далеких болот перенесся в его сны. Весной всегда хватало дел, но это время года ему нравилось.
Закончив каменную жатву, Уилл парковал грузовик в высокой траве за домом и выгонял из сарая трактор. Потом следовала вспашка полей. Уилл сидел за рулем, а Майк или шагал сзади, держась за железное сиденье, или шел рядом, подбирая и отбрасывая в сторону те камни, что они пропустили. Затем они переходили к посевной, а уж потом начиналась летняя работа: прополка… прополка… и прополка. Его мать наряжала Ларри, Мо и Керли,[115] три их пугала, и Майк помогал отцу приладить лосиную дудку на набитой соломой голове каждого из них. Лосиная дудка представляла собой консервную банку с отрезанными крышкой и дном. В банке, строго посередине, туго натягивалась вощеная и натертая канифолью веревочка, и ветер, продувая банку, издавал восхитительно пугающие звуки — что-то вроде подвывающего карканья. Птицы, питающиеся плодами фермерского труда, очень скоро понимали, что Ларри, Мо и Керли угрозы собой не представляют, но лосиные дудки всегда их отпугивали.
Где-то в июле прополка дополнялась сбором урожая, сначала гороха и редиски, потом салата и помидоров; кукурузу и фасоль убирали в августе и еще в сентябре, после них — тыквы и кабачки. Примерно в это время дело доходило и до картофеля, а когда дни укорачивались и воздух по утрам становился прохладным, они с отцом снимали с пугал лосиные дудки (зимой они каким-то образом исчезали, и каждую весну им приходилось ладить новые). На следующий день Уилл звонил Норману Сэдлеру (такому же тупому, как и его сын, по прозвищу Лось, но гораздо более добродушному), и Норми приезжал со своей картофелекопалкой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
