— Еще одна минута.
— Не беспокойся обо мне, — быстро заговорила Хоуп, так что слова не поспевали друг за другом. — Все будет хорошо. Я уеду к родителям, они позаботятся обо мне. Ради бога не беспокойся.
Ной поднялся.
— Я не беспокоюсь, — сказал он. — Ребенок… — Он неопределенно, по-мальчишески махнул рукой, и даже здесь, в этой мрачной комнате, Хоуп усмехнулась дорогому, знакомому жесту. — Вот это да!.. — сказал Ной. — Ну, как тебе это нравится? — Он прошел к окну и выглянул через решетку во двор. Когда он повернулся к ней, его глаза казались пустыми и тусклыми. — Прошу тебя, — произнес он, — пойди к капитану Льюису и скажи ему, что я поеду, куда меня пошлют.
— Ной… — Хоуп встала, пытаясь протестовать и чувствуя в то же время облегчение.
— Все, — сказал конвоир, — время кончилось. — И он открыл дверь.
Ной подошел к Хоуп, и они поцеловались. Хоуп взяла его руку и на мгновение приложила к своей щеке, но конвоир еще раз предупредил:
— Все, леди.
Хоуп вышла в дверь и, прежде чем конвоир успел закрыть ее, еще раз оглянулась и увидела, что Ной стоит, задумчиво глядя ей вслед. Он пытался улыбнуться, но из этого ничего не вышло. Тут конвоир закрыл дверь, и больше она его не видела.
20
— Скажу тебе по правде, — говорил Колклаф, — я очень жалею, что ты вернулся. Ты позор для нашей роты, и я не думаю, что из тебя удастся сделать солдата даже за сотню лет. Но, клянусь богом, я не пожалею для этого сил, если даже мне придется разодрать тебя пополам.
Ной уставился на белый дергающийся кончик капитанского носа. Ничего не изменилось: тот же ослепительный свет в ротной канцелярии, а над столом старшины все та же устаревшая шутка, написанная на прикрепленной кнопками к стене бумажке: «Номер священника 145. Плакать в жилетку можете ему». Голос Колклафа звучал все так же, и казалось, говорит он то же самое, а в ротной канцелярии стоял все тот же запах сырого дерева, пыльных бумаг, потной форменной одежды, ружейного масла и пива. Как будто он и не уезжал отсюда. Трудно было представить, что за это время что-то произошло, что-то изменилось.
— Само собой разумеется, у тебя не будет привилегий, — медленно и важно говорил Колклаф, наслаждаясь собственными словами, — ты не будешь получать ни увольнительных, ни отпусков. В течение ближайших двух недель ты будешь нести наряд на кухне ежедневно, а потом по субботам и воскресеньям. Ясно?
— Так точно, сэр.
— Спать будешь на прежней койке. Предупреждаю, Аккерман, ты должен быть солдатом в пять раз больше, чем любой другой в подразделении, если хочешь остаться в живых. Ясно?
— Так точно, сэр.
— А теперь уходи отсюда и больше не появляйся в канцелярии. Все.
— Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр. — Ной отдал честь и вышел. Он медленно направился по знакомой линейке к своей старой казарме. Когда в пятидесяти ярдах он увидел свет в незанавешенных окнах и двигающиеся в помещении знакомые фигуры, у него защемило сердце.
Он неожиданно повернулся. Следовавшие за ним в темноте три человека остановились. Он узнал их: Доннелли, Райт, Хенкель. Он даже заметил, что они ухмыляются. Угрожающе разомкнувшись, они медленно, почти незаметно двинулись на Ноя.
— Мы комитет по организации встречи, — заявил Доннелли. — Рота решила устроить тебе хороший прием по старинному обычаю, когда ты вернешься. Вот мы тебе его сейчас и устроим.
Ной быстро опустил руку в карман и вынул пружинный нож, который купил в городе по пути в лагерь. Он нажал кнопку, и из рукоятки выскочило шестидюймовое лезвие, ярко и угрожающе блеснувшее в его руке. Увидев нож, все трое остановились.
— Всякий, кто ко мне прикоснется, — спокойно произнес Ной, — получит вот это. Если кто-нибудь в роте снова тронет меня, я убью его. Передайте это остальным.
Он стоял выпрямившись, держа перед собой нож на уровне бедра.
Доннелли посмотрел сначала на нож, потом на своих приятелей.
— А, черт с ним, — предложил он. — Оставим его в покое до поры, до времени. Он же псих. — И они медленно пошли прочь. Ной все продолжал стоять с ножом в руках.
— До поры, до времени, — громко крикнул Доннелли, — не забудь, я сказал — до поры, до времени.
Посмеиваясь, Ной смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. Он взглянул на длинное зловещее лезвие, уверенно захлопнул нож и положил его в карман. Направляясь к казарме, он вдруг понял, что открыл способ, как остаться в живых.
И все же, подойдя к двери казармы, он долго колебался, не решаясь войти. Он слышал, как в казарме кто-то пел; «Я возьму тебя за ручку, и тогда поймешь…»
Ной распахнул дверь и вошел. Райкер, находившийся у двери, первый заметил его.
— Боже мой! — воскликнул он. — Посмотрите, кто пришел.
Ной опустил руку в карман и нащупал холодную костяную ручку ножа.
— Э! Да это Аккерман, — крикнул через всю казарму Коллинс, — как вам это нравится?
Все вдруг столпились около него. Ной незаметно отступил к стене так, чтобы никто не смог встать позади него. Он положил палец на маленькую кнопку, при помощи которой открывался нож.
— Как там было, Аккерман? — спросил Мейнард. — Хорошо провел время? Небось, побывал во всех ночных клубах?
Все засмеялись, а Ной вспыхнул, но, внимательно прислушавшись к их смеху, понял наконец, что в нем нет ничего угрожающего.
— Бог мой, Аккерман, — воскликнул Коллинс, — видел бы ты лицо Колклафа в тот день, когда ты смылся! Ради одного этого стоило пойти в армию. — Все громко захохотали, с удовольствием вспоминая тот памятный день.
— Сколько времени тебя не было, Аккерман? — спросил Мейнард. — Два месяца?
— Четыре недели, — ответил Ной.
— Четыре недели? — удивился Коллинс. — Четыре недели отпуска! Хватило бы у меня духу на это, клянусь богом…
— Ты отлично выглядишь, парнишка. — Райкер похлопал его по плечу. — Тебе пошло это на пользу.
Ной недоверчиво посмотрел на него. «Очередная шутка», — подумал он и крепче сжал рукоятку ножа.
— После того как ты удрал, — сказал Мейнард, — трое ребят с твоей легкой руки ушли в самоволку… Ты подал всем пример. Приезжал полковник и задал жару Колклафу прямо при всех. «Что это за рота, — орал он, — где всякий прыгает через забор! Ваша рота на самом плохом счету в лагере», и все в таком роде. Я думал, Колклаф перережет себе горло.
— Вот, мы нашли их под казармой, и я сохранил их для тебя, — сказал Бернекер, протягивая ему небольшой завернутый в тряпку, пакет.
С недоумением посмотрев на широко улыбающееся детское лицо Бернекера, Ной стал медленно развертывать тряпку. Там лежали три книги, немного заплесневевшие, но пригодные для чтения.
Ной медленно покачал головой.
— Спасибо, — сказал он, — спасибо, ребята. — Он нагнулся, чтобы положить книги, и не решался подняться, чтобы наблюдавшие за ним парни не видели его растроганного лица. Он смутно понял, что его личное перемирие с армией состоялось. Оно состоялось на безумных условиях: на угрозе ножом и на нелепом престиже, выросшем из его сопротивления власти, но оно было реальным. Он стоял, смотря затуманенными глазами на потрепанные книги, лежавшие на койке, прислушиваясь к невнятному гулу голосов за спиной, и чувствовал, что это перемирие, видимо, будет продолжаться, а может быть, даже перерастет в союз.
21
Лейтенант, командир взвода, был убит еще утром, и, когда пришел приказ отступать, взводом командовал Христиан. Американцы не очень нажимали, и батальон занимал отличные позиции на высоте, откуда просматривалась разрушенная деревня из двух десятков домов, где упорно продолжали жить три итальянские семьи.
— Я начинаю понимать, как делаются дела в армии, — услышал Христиан, как кто-то жаловался в темноте, когда взвод, гремя оружием, продвигался по пыльной дороге. — Приезжает полковник и производит осмотр. Потом он возвращается в штаб и докладывает: «Генерал, я рад доложить, что люди занимают надежные позиции и живут в теплых, сухих землянках, которые могут быть разрушены только прямым попаданием. Наконец они начали регулярно получать пищу, и три раза в неделю им доставляют почту. Американцы понимают, что наши позиции неприступны, и не проявляют никакой активности». — «Ну хорошо, — говорит генерал, — будем отступать».
Христиан узнал по голосу рядового Дена и взял его на заметку.
Он уныло шагал вперед, а висевший на ремне автомат оттягивал плечо и, казалось, становился все тяжелее. В эти дни он все время испытывал усталость, то и дело давала себя знать малярия: болела голова, знобило, хотя и не настолько сильно, чтобы было основание лечь в госпиталь. Тем не менее, такое состояние изнуряло и выбивало из колеи. «Отступаем, — казалось, твердили его ботинки, когда он, хромая, шагал по пыли, — отступаем, отступаем…»
«По крайней мере, — тупо подумал он, — в темноте можно не бояться самолетов. Это удовольствие нам предоставят потом, когда взойдет солнце. Вероятно, сейчас где-нибудь около Фоджи молодой американский лейтенант усаживается в теплой комнате за завтрак. Перед ним грейпфрутовый сок, овсяная каша, яичница с ветчиной, натуральный кофе со сливками. Немного погодя он заберется в самолет и пронесется над холмами, поливая из пулеметов разбросанные вдоль дороги черные фигурки, притаившиеся в ненадежных мелких окопчиках, и этими фигурками будут Христиан и его взвод».
