сказала зло: «Ноги вытирайте, мыла». — «Какое мыло, дура? — по-немецки переспросил Длинный. — Идиотка, она меня уморит». Вошли в кухню, Красавчик полез зачем-то в буфет, при этом он держал речь: «Дерьмо… Все засрано, человеческие руки не в состоянии отмыть этот вековой помет, как они живут здесь, недочеловеки, вчера у меня начался понос — заметь, Эрик, что и пища у них хуже, чем у свиней, а фюрер забыл поставить нам хотя бы партию консервов, и я вынужден сидеть под кустом, опасаясь, что НКВД накроет мою голую задницу. Даже сортира нет, я тут как-то на вокзале зашел в общественный туалет — там говно приросло к потолку. Низшая раса, те же евреи, тысячу раз прав фюрер, что намерен уничтожить их всех». Красиво звучала немецкая речь с твердым баварским выговором — Корочкину было приятно слушать, но вот содержание… Оно, мягко говоря, не удовлетворяло. «Господа, — сказал вкрадчиво, — я, конечно, не принадлежу, так сказать, к национал-социалистической рабочей партии, тем более что побывал в шкуре Наума Самуиловича, что вам известно, и все же позволю себе…» — «Меньше болтай, ты понял?» — обозлился Длинный. «Конечно, конечно, ну что вы, я просто так, вы не нервничайте, это повредит выполнению основного задания, геноссе. Хочу предостеречь: мне не нравятся оскорбления, понимаете?» Удивленно посмотрели — взбесился, что ли? Но с этого момента о принадлежности Корочкина к свиньям упоминать перестали.
Красавчик позвал всех в спальню. Когда собрались, стал отдавать приказы, дополняя содержание жестами: «Я буду теперь спать там, — показал на соседнюю дверь. — Он, — палец в сторону Длинного, — здесь, с этим, — тычок в Корочкина. — Мне и ему, — и опять пальцем, — менять белье каждый день, ему, — и снова в Корочкина, — когда захочешь. — Засмеялся: — Хоть совсем не меняй. Он привык. — И, заметив, что Корочкин сел на кровать и с удовольствием раскачивается на пружинящем матрасе, засмеялся. — Хорошая кровать? Мягкая?» — «Вы на самом деле немцы?» — спросил Корочкин с некоторой долей сомнения в голосе. — «А что?» — «Да нет, это я так, вообще-то удивления достойно…» Красавчик протянул ногу Корочкину — как руку для пожатия: «Сними сапог». — «Однако, странно…» — «Сними». Что было делать?
Но настойчивость Красавчика, оказывается, имела под собой основание: слетел сапог, и вместо носков, которые ожидал увидеть дотошный Корочкин, вместо кальсон из трикотажа — немецких, естественно, — увидел национальные, с завязками, и портянки высочайшего красноармейского класса, но без привычного амбре. Красавчик торжествующе улыбнулся: «Ты думал, мы идиоты?» — «Обижаете. Идиот здесь только один — я!» — «Это верно. Умные покоряют, глупые — покоряются. Понимаешь?» — «Дозвольте ручку поцеловать». — «Ну хватит паясничать!» Вошел Длинный: «Там она стол накрыла, я думаю, давайте все вместе, рядком и ладком, сядем, выпьем, закусим. И найдем общий язык».
* * *
Выскочила кукушка из домика, прокуковала пять раз.
— Это Третьему рейху столько жить, — мило улыбнулся Корочкин. — Я только в том смысле, что предстоит борьба в течение пяти лет. И конечно, несомненная победа.
— Чья?
— Мы же выяснили, кто среди нас самый умный? Вопрос исчерпан. Я предлагаю тост, господа!
— Только подумай прежде… — не поднимая головы, сказал Красавчик. — Мне не нравятся твои намеки. Вспомни, из какой прекрасной материи сшиты мои кальсоны. И портянки.
— Фи, за столом…
— Я тебе напомню: в эту материю у вас заворачивают мертвецов. Трупы. Ты хочешь стать трупом?
— Бог с вами, гауптштурмфюрер, о чем вы говорите! Тост прекрасный: о, майн либер Августин, Августин, Августин! Хорошо, правда? — поднял стакан, улыбнулся и выпил до дна. — Невероятно! И водочка хороша!
— Ты алкоголик? — Красавчик смотрел почти сочувственно.
— Я — русский. В отличие от тебя. — Корочкин покачал столовым ножом перед носом немца, тот перехватил, отобрал, швырнул на стол:
— Мы здесь решаем, кто русский, а кто нет. Усвоил?
— Усвоил! — заорал Корочкин не своим голосом. — Бриллиант императрицы русской, она же близкая вам по крови принцесса Гессенская, — в этом городе. Зуев, которым интересовался герр Краузе, — тоже в этом городе. А иначе зачем бы вас сюда прислали? Не пипиську же мне держать, чтобы я штанов не замочил? Ха, господа ферфлюхтеры, и еще раз — ха! Без меня, — сделал непристойный жест, — вот вам Зуев! И вот вам бриллиант! А чего не пьем-то? Чего не пьем? За Гитлера — он хороший паренек, тем более — вы его так уважаете, а мне вы — почти родные. И за Сталина — он тоже хороший паренек, его здесь все уважают. Правда, я срать на него хотел, но разве мое мнение имеет значение? — Водка полилась через край, но увлекшийся Геннадий Иванович не замечал этого. — Ну и главный тост: за Марла Каркса, догадайтесь, кто этот светоч немецкой нации… Ой, пролилось, но это ничего, еще нальем. Вы мне подмигиваете в том смысле, что Карл — еврей? И немецкую нацию просветить никак не может? Напрасно, господа, очень даже напрасно, ведь именно этот товарищ, геноссе, камрад, аппасионар придумал социализм, который мы едим двадцать четыре года, а вы соответственно — восемь!
— Заткнись. Пока цел.
— Хорошо, хорошо, я же все время стараюсь, чтобы вам было лучше. Знаете что? А? Идея! Мы объединимся! Мы сольемся! Хаусгеноссеншафт — вот что нас всех приведет в чувство! Вы согласны?
— Но ведь нет девочек. Вот и хозяйка отказала нам в своем присутствии, — развел руками Красавчик.
— Ну и что? Подумаешь! А мы? Мы с вами? Мальчики? Это будет прекрасная мужская забава! Я слыхал, что в Германии среди уголовников эта забава имеет большую популярность.
Они свалили его на пол и били смертным боем минут пять. Когда перестал стонать и подавать признаки жизни — вздернули на стул, и Длинный вылил на корочкинскую разбитую голову графин воды. Пришел в себя, потрогал раны и ссадины, улыбнулся:
— Господа, господа… Странно все же. Мы с вами офицеры, мы делаем одно общее дело, а вы посмотрите: вам белье меняют каждый день. А мне — совсем не меняют. Где справедливость, господа? Где социализьм?
Длинный схватил за лацкан пиджака, подтянул к себе:
— Заткнись, фофан. Если ты будешь много болтать — твои
