Когда я повернулся, чтобы войти в своё жилище, моя нога наступила на что-то лежащее на пороге. Наклонившись, я поднял этот предмет. Это был прямой нож, сделанный целиком из свинца и такой мягкий и хрупкий, что казалось странным, что его могли применить в качестве оружия. Чтобы сделать его более безопасным, конец ножа был срезан. Остриё, однако, было всё же старательно отточено на камне, что было видно по царапинам, и следовательно, оно всё же было опасным оружием в руках решительного человека. Нож, очевидно, выпал из рук старика в тот миг, когда неожиданное появление Хирурга обратило его в бегство. Не могло быть ни малейшего сомнения в цели появления моего ночного посетителя.
Но что же произошло? – спросите вы. В своей бродячей жизни я не раз встречался с такими же странными, удивительными происшествиями, как описанные мною события. Они также нуждались в исчерпывающих объяснениях. Жизнь – великий творец удивительных историй, но она, как правило, заканчивает их, не считаясь ни с какими законами художественного вымысла. Сейчас, когда я это пишу, передо мною лежит письмо, которое я могу привести без всяких пояснений. Оно сделает понятным всё, что могло показаться таинственным.
Лечебница для душевнобольных в Киркби.
4 сентября 1885 года.
Сэр!
Я понимаю, что обязан принести вам свои извинения и объяснить весьма необычные и, с вашей точки зрения, даже загадочные события, которые недавно имели место и вторглись в вашу уединённую жизнь. Я должен был бы прийти к вам в то утро, когда мне удалось разыскать своего отца. Но, зная ваше нерасположение к посетителям, а также – надеюсь, что вы мне простите это выражение, – зная ваш весьма вспыльчивый нрав, я решил, что лучше обратиться к вам с этим письмом. Во время нашего последнего разговора мне следовало сказать вам то, что я говорю сейчас. Но ваш намёк на какое-то преступление, в котором вы считали меня повинным, а также ваш неожиданный уход не позволил мне сделать это.
Мой бедный отец был трудолюбивым практикующим врачом в Бирмингеме, где до сих пор помнят и уважают его. Десять лет тому назад у него начали проявляться признаки душевного расстройства, которые мы приписывали переутомлению и солнечному удару. Чувствуя себя некомпетентными в этом деле, имеющем столь большое значение, мы сразу обратились к весьма авторитетным лицам в Бирмингеме и Лондоне. В числе прочих мы консультировались с выдающимся психиатром мистером Фрейзром Брауном, который дал заключение о заболевании моего отца. Его болезнь по своей природе спорадична, но опасна во время пароксизмов. „Она может привести к одержимости манией убийства или религиозной мании, – сказал он, – а может быть, одновременно к тому и другому. Месяцами он может быть совершенно здоровым, как мы все, а потом вдруг его болезнь проявится. Вы возьмёте на себя большую ответственность, – добавил психиатр, – если оставите его без присмотра“.
Последующие события показали справедливость этого диагноза. Болезнь отца быстро приняла характер соединения мании убийства и религиозной мании. Приступы наступали неожиданно вслед за месяцами здоровья. Было бы излишним утомлять вас описанием ужасных переживаний, которые пришлось испытать нашей семье. Достаточно сказать, что мы благодарим Бога, что смогли удержать его руки от убийства. Свою сестру Еву я послал в Брюссель и посвятил себя всецело отцу. Он невероятно боялся домов для умалишённых и в периоды нормального состояния так жалобно умолял не помещать его туда, что у меня не хватало духу не послушать его. Наконец его приступы стали столь острыми и опасными, что я решил ради безопасности окружающих увезти его из города в уединённое место. Таким местом оказались Гастеровские болота, и здесь мы оба и поселились.
Я обладаю средствами для безбедного существования и увлекаюсь химией. Вот почему я мог проводить время с достаточным комфортом и пользой. А он, бедняга, в здравом уме был послушен как дитя; лучшего и более сердечного сотоварища нельзя и пожелать. Мы вместе с ним соорудили деревянную перегородку, куда он мог удаляться, когда на него находил приступ, а окно и дверь я устроил таким образом, чтобы держать его в доме при приближении безумия. Вспоминая прошлое, могу честно сказать, что я не упустил ни одной предосторожности; даже необходимые кухонные принадлежности были сделаны из свинца и затуплены на концах, чтобы помешать ему причинить вред в период безумия.
Спустя несколько месяцев после нашего переселения ему, казалось, стало лучше. Было ли это результатом целительного воздуха или отсутствия каких-либо внешних побудительных мотивов, но за всё время он ни разу не проявил признаков своего ужасного расстройства. Ваше прибытие впервые нарушило его душевное равновесие. Один только взгляд на вас, даже издали, пробудил в нём все болезненные порывы, которые пребывали в скрытом состоянии. В тот же вечер он крадучись подошёл ко мне с камнем в руке и убил бы меня, если бы я не опрокинул его на землю и не запер в клетку, чтобы он смог прийти в себя. Этот внезапный рецидив, конечно, погрузил меня в глубокое отчаяние. Два дня я делал всё возможное, чтобы успокоить его. На третий день он, казалось, стал спокойнее, но, увы, это была только хитрость безумца. Ему удалось вынуть два прутка клетки, и когда, позабыв об осторожности, я был погружён в химические исследования, он неожиданно набросился на меня с ножом в руке. В борьбе он порезал мне предплечье и скрылся из хижины прежде, чем я опомнился и смог определить, в каком направлении он бежал. Моя рана была пустяковая, и несколько дней я блуждал по болотам, продираясь сквозь кустарники в бесплодных поисках. Я был уверен, что он сделает покушение на вашу жизнь, и это убеждение усилилось, когда вы сказали, что кто-то в ваше отсутствие заходил к вам в хижину. Поэтому я и наблюдал за вами в ту ночь. Мёртвая, страшно изрезанная овца, которую я нашёл на болотах, доказала мне, что у отца есть запас продовольствия и что его мания убийства ещё не прошла. Наконец, как я и ожидал, он совершил на вас покушение, которое, если бы я не вмешался, закончилось бы смертью одного из вас. Он пытался скрыться, боролся, как дикий зверь, но я был в таком же возбуждённом состоянии, что и он. Мне удалось сбить его с ног и увести в хижину. Последние события убедили меня, что все надежды на его выздоровление тщетны, и я на следующее утро доставил его в эту больницу. Сейчас он начинает приходить в себя.
Разрешите мне, сэр, ещё раз выразить своё сожаление по поводу того, что вы подверглись такому испытанию, и заверить вас в моём совершенном почтении,
Джон Лайт Камерон.P. S. Моя сестра Ева просит передать вам сердечный привет. Она рассказала мне, как вы познакомились с ней в Киркби-Мальхаузе, а также что вы увидели её вечером на болоте. Из этого письма вы поймёте, что когда моя любимая сестра вернулась из Брюсселя, я не решился привести её домой, а поселил в безопасном месте в деревне. Даже тогда я не осмелился показать ей отца, и только однажды ночью, когда он спал, мы организовали нашу встречу.
Вот и вся история об этих удивительных людях, чья жизненная тропа пересекла мой путь. С этой ужасной ночи я ни разу не слыхал о них и не видел их, за исключением одного-единственного письма, которое я здесь переписал. Я всё ещё живу на Гастеровских болотах, и мой ум всё ещё погружён в загадки прошлого. Но когда я брожу по болоту и когда вижу покинутую маленькую серую хижину среди скал, мой ум всё ещё обращается к странной драме и двум удивительным людям, нарушившим моё уединение.
1890
Жена физиолога
Профессор Энсли Грей не вышел в обычное время к завтраку. Куранты, стоящие на каминной доске в столовой между терракотовыми бюстами Клода Бернара[70] и Джона Хантера[71], пробили половину девятого, затем три четверти. Их золотая стрелка приближалась к девяти, а хозяин дома до сих пор не появлялся.
Такого ещё не бывало. В течение двенадцати лет, что младшая сестра профессора заведовала его хозяйством, она ни разу не видела, чтобы тот опоздал хоть на секунду. Она сидела перед высоким серебряным кофейником, не зная, что делать – велеть ли опять позвонить в гонг или ждать молча. И та и другая мера могла оказаться ошибочной, а её брат был человеком, не допускавшим ошибок.
Мисс Энсли Грей была худая, чуть выше среднего роста, с внимательными глазами и несколько сутулыми плечами – признак, отличающий особу, вечно сидящую над книгами. Лицо продолговатое и худощавое, с пятнами румянца на щеках; лоб мыслителя, упрямое выражение тонких губ и волевого подбородка довершали её портрет. Белые как снег рукавчики и воротничок, а также гладкое тёмное платье, сшитое почти с квакерской простотой, свидетельствовали об изысканности её вкуса. На плоской груди висел чёрный эбеновый крест. Сидела она очень прямо, напряжённо прислушиваясь и приподняв брови, глаза её нервно озирали комнату.
