ступили на тропинку между деревьями. Сбоку потянулись землянки с подслеповатыми оконцами. Ольга повернула за угол, миновала темное сооружение из жердей и соломы, от которого пахло коровой, миновала еще одну землянку и остановилась:
— Здесь…
Она шагнула вниз по ступенькам, толкнула дверь.
В землянке было тепло, горела коптилка. Женщина ложкой помешивала в чугунке, стоящем на печке, сделанной из металлической бочки. Рядом сидели две девочки. Лицо младшей, освещенное пламенем печки, было очень похоже на Ольгино.
— Мама!
Крылов уже отвык от этого слова и теперь чувствовал себя неловким свидетелем встречи близких.
— Оля! Оленька! Милая ты наша! — все трое обступили Ольгу, младшая сестренка — ей было лет восемь — повисла у нее на шее. А Ольга стала вдруг совсем другой, незащищенной, будто это и не она упруго шагала позади саней с автоматом на груди.
— А это Женя.
Мать и сестры притихли, словно спохватились, что кто-то посторонний видел их встречу. Крылов снял шапку:
— Здравствуйте…
— Чего стоишь у двери, — сказала мать, — проходи. Это только с улицы тепло, а побудешь — холодно.
Крылов поставил пулемет в угол.
— А. Сеня приехал?
Крылов взглянул на Ольгу и понял, что сказать должен он.
— Он погиб, мать.
Женщина поднесла к лицу фартук. Все трое ждали от Ольги разъяснений, но она ничего не добавила.
— Раздевайтесь, — проговорила мать. — Сейчас лепешек напеку.
Она достала узелок, высыпала из него всю муку и, роняя слезы, принялась замешивать тесто. Ее поза и жесты напомнили Крылову его собственную мать, которая когда-то так же устало расходовала свой скудный мучной запас. А здесь, в партизанской землянке среди леса, вообще не было никаких запасов…
Мать месила тесто, сестры тихо переговаривались с Ольгой, а Крылов не знал, что ему делать. Дух Сеньки витал и здесь, в землянке, где тепло, пока топится печь, и где завтра нечего будет есть.
— Я скоро вернусь, — сказал он, одеваясь и выходя улицу.
Тропинка едва угадывалась в темноте. Около саней он нашел Борзова.
— Я возьму мешок, Леш.
— Зачем?
— Надо.
Борзов промолчал. Крылов откинул сено, взялся за мешок.
— Подожди. Подвезу.
Он подобрал из-под лошадиной морды сено, подтянул чересседельник, взял в руки вожжи.
— Поехали.
Он не спросил, куда ехать, дорога была ему знакома. Он подъехал к землянке с другой стороны, где можно было развернуть лошадь.
Крылов опять хотел взять мешок, но Борзов остановил его.
— Я сам. Помоги.
Борзов понес мешок, а Крылов остался около саней. Он слышал, как Борзов вошел в землянку, бодро поздоровался. Ему ответили, но голоса тут же стихли: там опять говорили о Сеньке. Неужели Крылов все время шел по чужой тропе, где все — не его, где он — лишь тень тени?
Вышла Ольга, стала вплотную, упрекнула:
— Глупый…
И только когда почувствовала, что он успокаивается, вернулась в землянку.
— А ты в рубашке родился! — позавидовал Борзов, выйдя к саням. — Держи, — он подал Крылову тяжелый сверток. — Мешок назад принеси, пригодится. Но-о, заснула, что ли!
— Спасибо, Леша.
— Не за что! Борзов добро помнит! В баню не опаздывай!
От этой неожиданной доброты и заботливости Борзова Крылов даже немного растерялся. Борзов сделал для него то, что, наверное, сделал бы для Сеньки. Его великодушная поддержка помогла Крылову преодолеть внезапную робость.
Он спустился в землянку, передал матери сверток, разделся.
— Смотрите, что он принес!.. — мать выложила на стол большой кусок сала, половину бараньей туши, вязку лука и два куска хозяйственного мыла. — На всю зиму хватит!..
— Не я — Борзов.
Улыбка у матери тоже была Ольгина. Здесь все было Ольгино, близкое и понятное Крылову. Только тринадцатилетняя Лида, сдержанная и, как показалось Крылову, замкнутая, подчеркнуто равнодушно отнеслась к нему.
— А пулемет Сенькин. — сказала, словно уличая его.
— Сенькин. — согласился он и опять почувствовал неприятную робость, будто был здесь посторонним.
Ольгины руки легли ему на плечи, взяли его под свою защиту:
— Не обижайте его, пожалуйста, он мне… очень дорог.
— И Ольга мне. — сказал он, будто оправдывая свое присутствие в землянке.
— Ну вот и хорошо. Давай, Лида, приготовим стол, а ты, Таня, полей гостю. Ужинать будем.
За дверью захрустел снег, в землянку ворвался холодный воздух:
— Пошли мыться! — позвал Борзов.
— Раздевайся, Леша, садись с нами, поешь горяченького, — пригласила Ирина Тимофеевна.
— Я уже поел, теть Ариш! Надо быстрей, а то пар кончится! — Борзов хлопнул дверью.
— Мама, у нас есть что-нибудь из белья? — спросила Ольга.
— Сейчас…
Вскоре Ольга и Крылов шагали по тропинке. Они пересекли дорогу, повернули на тропинку к бане.
— Скоро новый год. Примету знаешь?
— Знаю…
— Жду! — услышал он уже из темноты.
* * *
В баню набилось полвзвода Максимыча. Было жарко, партизаны нахлестывали себя вениками.
— Это что за баня, — рассказывал Бурлак. — Мы как в армию попали, в Раменское, без воды мылись.
— Молоком, что ли? — посыпались не очень пристойные замечания.
— У нас помкомвзвода деловой был, Боровичок фамилия. Он бы, пока мы тут паримся, роту пропустил. Ну-ка хлестни между лопаток, а то плохо достаю. Ты посильнее, посильнее.
— Марзя пусть его погладит.
— Ты поменьше языком-то, лучше еще кружечку плесни.
Баня под новый год была для партизан настоящим праздником.
11
В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ. ЧТО ПРИНЕСЕТ 43-Й?
Люди прощались с сорок вторым годом и встречали сорок третий, всяк по-своему.
Паша Карасев дежурил в Москве у рации, Миша Петров работал в ночную смену на покровском артиллерийском заводе.
В зауральском городке, где служил младший лейтенант Пятериков, новогодняя ночь давно была в разгаре. Компания собралась шумная, все были навеселе. Пятериков без стеснения заигрывал с захмелевшими женщинами, но и не забывал вовремя чокнуться с начальником интендантской службы. Майор тоже повеселел и, сощуря глаза, посмеивался:
— Правильно, Верочка, держись за него: далеко пойдет, совести ни в одном глазу!..
Левка Грошов встретил новый год в компании студентов и преподавателей. Обстановка была интеллектуальная: вино пили сухое, песни пели шуточные, состязались в остроумии, танцевали под пианино. Левкины остроты, его внимание к дамам почтенного возраста и умение легко, изящно танцевать были подмечены присутствующими. Сам заведующий кафедрой пожелал выпить с ним на брудершафт.
За Доном, в теплой, освещенной электричеством хате, новогодний тост перед коллегами — газетчиками произнес батальонный комиссар Чумичев. На гимнастерке у него поблескивал новенький боевой орден.
— Друзья мои! — торжественно заявил он. — Мы пером и штыком сражаемся с врагами. Наши заслуги трудно переоценить, наша фронтовая дружба выдержит любые испытания временем. Вступая в сорок третий год, мы думаем о победе. Будет и на нашей улице праздник. За победу!
Все выпили за победу.
