«И хотя никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса и, в особенности, гнусного отца – Геккерена…»
«Это происшествие, – продолжает Николай Павлович, – возбудило тьму толков, наибольшею частью самых глупых, из коих одно порицание Геккерена справедливо заслужено. Он, точно, вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью…»
Николай Павлович долго не может успокоиться. Даже перо дрожит в его руке.
«Все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной. Тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна».
Последние слова написал особенно четко и твердо.
Царь все еще трудился над письмом, хотя ему оставалось досказать немногое: о том, что Дантес и Данзас, секундант Пушкина, находятся под судом.
«И кончится по закону, – коротко заключает император, – и, кажется, каналья Геккерен отсюда выбудет».
В то же утро император написал еще одно короткое письмо – своей сестре, бывшей замужем за наследником голландского короля.
«Пожалуйста, скажи Вильгельму, что я обнимаю его и на этих днях напишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни весьма известного Пушкина, поэта: но это не терпит любопытства почты».
Что хотел сказать император, убоявшийся собственной почты? Ясно одно: не поздоровится голландскому посланнику, аккредитованному при русском дворе. И вина его одна – сводничал Дантесу! Нет и не будет у царя других обвинений против убийц Пушкина. А пройдет время – и застрекочут чувствительные перья: «Государь император Николай I, разделив всеобщую печаль о смерти приснопамятного Пушкина, сурово осудил виновников гибели первого поэта России»…
И так пишется история!..
Посланник, неслыханно оскорбленный, оставался без защиты. Царь безмолвствовал. Русское правительство потворствовало либералам. Такое предположение барона Луи Геккерена казалось невозможным, но упорное молчание царя не оставляло места сомнениям. Барон Геккерен, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, решил искать защиты в Голландии. Он написал министру иностранных дел, барону Верстолку:
«Долг чести повелевает мне не скрывать от вас того, что общественное мнение высказалось при кончине господина Пушкина с большей силой, чем предполагали…»
Было бы нелепо отрицать этот печальный для благомыслящих людей факт, когда не сегодня-завтра петербургской историей несомненно займутся газеты всей Европы. Но барон Луи умеет защищаться.
«Необходимо выяснить, – продолжал он, – что это мнение принадлежит не высшему классу, который понимал, что в таких роковых событиях мой сын по справедливости не заслуживал ни малейшего упрека. Чувства, о которых я говорю, принадлежат лицам из третьего сословия, если так можно назвать в России класс, промежуточный между аристократией и высшими должностными лицами, с одной стороны, и народной массой, совершенно чуждой событию, о котором она и судить не может, – с другой. Смерть Пушкина открыла по крайней мере власти существование целой партии, главой которой он был. Если вспомнить, что Пушкин был замешан в событиях, предшествовавших 1825 году, то можно заключить, что такое предположение не лишено оснований…»
Если ослепло русское правительство, то пусть поймут в Голландии по крайней мере, что везде, где бы ни служил барон Геккерен, везде был и будет он верным слугой монархов, везде будет борцом против партий, которые колеблют троны и ниспровергают священные права аристократии.
Посланник снова задумался о непонятном и уже оскорбительном молчании русского монарха. В письме появились строки, могущие подсказать в случае нужды наилучшее для барона Геккерена решение королю Голландии:
«Его величество решит, должен ли я быть отозван или могу поменяться местами с одним из моих коллег… немедленное отозвание меня было бы громогласным неодобрением моему поведению».
Король Голландии, конечно, не допустит такой громогласной уступки русским либералам, как не склонен уступать и тем, кто подтачивает его собственный трон.
Впрочем, барон Луи все еще не расставался с надеждой: должен опомниться русский император! Не может он играть на руку партии Пушкина!
Выпады со стороны этой неуловимой партии продолжались. В тот же день, когда царь написал личные письма, он слушал очередной доклад Бенкендорфа.
– Вот, ваше величество, анонимное письмо, полученное по почте господином Жуковским, – Александр Христофорович положил перед царем письмо от неизвестного, «живущего уже четвертое царствование», потом извлек из портфеля еще одно анонимное письмо, полученное по городской почте другим царедворцем – графом Орловым. – Рука сходная, ваше величество, и партия одна.
Николай Павлович изучает письма. В письме, присланном Орлову, особо явственны чаяния неуловимой партии.
«Ваше сиятельство! – пишет неизвестный графу Орлову. – Лишение всех званий, ссылка на вечные времена в гарнизон солдатом Дантеса не может удовлетворить русских за умышленное, обдуманное убийство Пушкина…»
Царь углубляется в дерзновенное письмо Автор его перешел от убийства Пушкина к общему положению России:
«Дальнейшее пренебрежение к своим верным подданным, увеличивающиеся злоупотребления во всех отраслях правления, неограниченная власть, врученная недостойным лицам, – все порождает более и более ропот и неудовольствие в публике и в самом народе».
Царь отрывается от чтения. Неужто укроется от возмездия неуловимый враг? К гневу императора присоединяется извечный страх, который испытывает он со дня восшествия на престол. Тогда одних из «друзей 14 декабря» он повесил, других отправил в сибирские рудники, поручил борьбу с крамолой верному из верных, Бенкендорфу, – и что же? Идут годы – не умолкает голос смуты.
«Ваше сиятельство, – продолжает неведомый автор в письме к графу Орлову, – именем вашего отечества, спокойствия и блага государя («Он еще рядится в овечью шкуру, этот матерый волк!») просят вас представить его величеству о необходимости поступить сообразно с желанием общим, выгоды от того произойдут неисчислимые, иначе, граф, мы горько поплатимся за оскорбление народное и вскоре!»
Это звучит как прямая угроза мятежом. Император смотрит на подпись. Кто этот таинственный «К. М.»? Еще раз сличил руку в обоих письмах. Действительно схожи.
– По почерку и подписи, – отдает приказание царь, – надобно во что бы то ни стало добраться до сочинителя. Узнаешь имя автора – даю слово, его дело не затянется.
Александр Христофорович склоняет лысеющую голову в знак полного понимания. Однако легкое ли дело – обнаружить проклятое инкогнито! Сегодня один, завтра другой… Впрочем, пока не иссякнут подобные происшествия, прочнее утвердится Третье отделение.
– По обязанности, возложенной на меня вашим величеством, – говорит граф Бенкендорф, – считаю необходимым изобличить не только подобных зловредных шептунов, но уничтожить самый дух непотребства.
– Именно – дух непотребства! – Император в волнении ходил по кабинету. – Для того не пощажу ни труда, ни самой жизни… К слову, граф! Когда освободишь столицу от Пушкина? Какие причины промедления?
Гроб Пушкина третий день стоял в подвале Конюшенной церкви, за наглухо закрытыми дверями. Ворота, ведущие на церковный двор, тоже были на запоре. На безлюдной площади одиноко маячили шпионы Третьего отделения.
– Единственная причина промедления та, – отвечал Бенкендорф, – что задерживался до сего дня назначенный вашим величеством для сопровождения гроба действительный статский советник Тургенев.
– А коли не занят Тургенев никакой службой, то давно надлежало присоветовать ему не мешкать…
– Сегодня в ночь отправится по назначению, ваше величество!
– Ни часу доле! Какие меры взяты для наблюдения в пути?
– Для сего назначен весьма расторопный капитан корпуса жандармов.
Император начинает успокаиваться.
– Псковскому губернатору указания даны?
– Отосланы вчерашним днем, ваше величество!
Третье отделение работало не покладая рук. Псковскому гражданскому губернатору было послано помощником Бенкендорфа подробное указание:
«Имею честь сообщить вам волю государя императора, чтобы вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. К сему не излишним считаю присовокупить, что отпевание тела уже здесь совершено».
На площади у Конюшенной церкви все еще маячат тайные агенты графа Бенкендорфа. То пройдется один из них с видом случайного прохожего, то сойдутся они и беседуют, как встретившиеся знакомцы, то, разойдясь, топчутся на морозе, дожидаясь смены.
