А людей, унижавших в его глазах искусство, он выводил в карикатурном виде. В последней из перечисленных пьес он изобразил в лице порочного торговца рабами Гистриона своего патрона Генсло и осмеял под римскими именами своих коллег Марстона и Деккера, как назойливых и презренных бумагомарателей. Их нападки на великого поэта Горация - в лице этого мало похожего на него певца Бен Джонсон вывел самого себя - вытекают из гнусных мотивов и наказуются позорной казнью. Но на эти литературные стычки не следует смотреть очень серьезно. Честный Бен Джонсон был не только негодующим моралистом, но и добродушным собутыльником. Он вскоре опять поступил в труппу Генсло, которого только что осмеял презрительной насмешкой. В 1601 г. Марстон и Деккер отвечают на его вызов выходкой против него в пьесе "Satiromastix". А в 1604 г. Бен Джонсон благодарит Марстона за посвящение ему комедии "Недовольный", в 1605 г. он пишет вместе с этим недавно осмеянным коллегой и вместе с Чапманом пьесу "Eastward Но!" Все эти подробности казались бы смешными, если бы Бен Джонсон не обнаружил при этом совсем не будничное геройство. Так как Марстон и Чапман позволили себе в этой пьесе выходки против шотландцев, то они были брошены в тюрьму. Распространился слух, что им отрежут нос и уши. Тогда Бен Джонсон отправился вслед за ними в темницу и заявил, что он был их сотрудником. Потом всех их выпустили на свободу. Бен Джонсон устроил пирушку. Чокаясь с ним, мать показала ему порошок; если бы он в самом деле был осужден к вышеупомянутой казни, она дала бы ему выпить этот яд. Она прибавила, что не пережила бы его и также приняла бы часть этого порошка. По-видимому, мать была такая же храбрая и веселая особа, как ее сын.
В то время, когда Бен Джонсон сидел в тюрьме, один патер, навещавший его, побудил его принять католицизм.
Это обстоятельство дало его противникам повод и материал для всевозможных колкостей и острот. Однако он не чувствовал особенной симпатии к католицизму: двенадцать лет спустя он снова меняет религию и возвращается в лоно протестантской церкви. Друммонд сохранил нам, со слов Бена Джонсона, эпизод, прекрасно характеризующий как его самого, так и современную ему эпоху Ренессанса. Когда он причащался в первый раз опять по протестантскому ритуалу, он наполнил чашу до краев вином в знак своего искреннего возвращения к тому учению, которое не лишает ее и мирян, и выпил ее залпом. Некоторым "humor'ом", выражаясь любимым словом Бена Джонсона, дышит также рассказ о том, как молодой сын Вальтера Рэлея, которого поэт сопровождал в качестве ментора в 1612 г., когда отец находился в Тауэре, любил напаивать своего гувернера самым жестоким образом и развозить его в таком виде на тачке по улицам Парижа, показывая его на всех перекрестках. Великий Бен, оберегавший так ревниво свое нравственное достоинство, обращал мало внимания на свое внешнее поведение.
Но, несмотря на все свои недостатки, он отличался смелостью, энергией и великодушием, обладал выдающимся, независимым и очень обширным умом. Начиная с 1598 г., когда он впервые вступает в кругозор Шекспира, и вплоть до конца своей жизни он является - насколько мы можем судить - тем из современников великого поэта, имя которого упоминается чаще всего рядом с именем Шекспира. Это последнее затмило в глазах потомства, особенно вне Англии, соединенное с ним имя Бена Джонсона, но в тогдашних литературных кружках оба поэта считались главными драматургами столетия, хотя Бен Джонсон никогда не пользовался такой всеобщей популярностью, как его великий соперник. Но особенно любопытно то обстоятельство, что Бен Джонсон принадлежал к числу тех немногих людей, с которыми Шекспир находился в постоянных дружеских отношениях, и который исповедовал определенные эстетические принципы, совершенно противоположные шекспировским. Хотя, вероятно, его разговоры могли легко утомлять, тем не менее, они должны были казаться Шекспиру поучительными и интересными, так как Бен далеко превосходил его своими историческими и филологическими познаниями и преследовал совершенно иные художественные идеалы. Бен Джонсон отличался большим драматическим умом. Он никогда не драматизировал, подобно современным ему поэтам, какую-нибудь новеллу, не обращая внимания на отсутствие единства и цельности в сюжете и на противоречия с местными, географическими и историческими условиями. Как истинный сын каменщика-архитектора он создавал с архитекторской правильностью весь драматический план изнутри самого себя, и так как он обладал притом большими познаниями, то старался избегать, по мере возможности, ошибки против местного колорита. Порою он как бы отступает от него (в его пьесе "Volpone" можно подумать, что действие происходит не в Венеции, а в Лондоне, а пьеса "Рифмоплет" напоминает иногда не древний Рим, а Англию), но все эти отступления вызваны сатирическими выходками против современности, а вовсе не равнодушным отношением к подобным деталям, характеризующим всех прочих современных драматургов и в том числе Шекспира. Основной контраст между ними можно выразить короче всего следующим образом: Бен Джонсон разделяет мировоззрение классической комедии и латинской трагедии. Он не рисует характеры в их внутреннем развитии и с их неизбежными противоречиями, а выводит типы, отличающиеся лишь немногими основными качествами. Он рисует, например, хитрого паразита или чудака, не выносящего шума, хвастливого капитана, порочного анархиста (Каталина) или строгого ревнителя чести (Катон), и все эти личности являются всегда, при каких угодно условиях, тем, что выражено в самых этих словах. Карандаш, которым он обводит их контуры, отличается некоторой сухостью, но рисунок исполнен так твердо, что переживает столетия. Вы не забудете его, несмотря на всю его странность, вы не забудете его, потому что автор клеймит с неподдельным негодованием низость и злобу, создает карикатуры и фарсы с неистощимой веселостью.
Фарсы Бена Джонсона напоминают иногда мольеровские, но что касается беспощадной силы сатиры, отмечающей его пьесу "Volpone", то вы ее найдете разве только в комедии Гоголя "Ревизор". Не над его колыбелью склонились грации, а над колыбелью Шекспира, и тем не менее и он, этот тяжеловооруженный поэт, возвышался порой до истинной грации, позволял иногда отдыхать рассудку, который все так стройно обдумывал, и логике, которая созидала такие солидные постройки, и возносился, как истинный поэт эпохи Ренессанса, в волшебное царство чистой фантазии с его разреженной атмосферой. Он писал в высшей степени свободно и быстро аллегорические "маски", представлявшиеся во время придворных празднеств, и доказал своей пастушеской идиллией "Грустный пастушок", написанной, по-видимому, на смертном одре, что мог легко конкурировать с лучшими современными писателями даже в области чисто романтической поэзии. Но он обнаружил свою самобытность не в этой сфере, а в своем умении наблюдать современную действительность и современные нравы, на которые Шекспир не обращал обыкновенно никакого внимания, описывая и рисуя их только косвенным путем. В пьесах Бена Джонсона кишит город Лондон, характеризуются верхние и нижние слои общества, особенно последние, выступают те люди, которые посещали таверны и театры, которые наполняли берега Темзы и площади города, шутники, поэты, актеры, перевозчики, скоморохи, медвежатники, торговцы, жены богатых мещан, фанатики-пуритане, помещики из деревни, чудаки всех видов и всяких сословий, и каждый говорит своим языком, своим наречием, своим жаргоном. Никогда Шекспир не воспроизводил так добросовестно будничную жизнь.
Особенно основательная, филологическая ученость Бена Джонсона должна была казаться в высшей степени назидательной Шекспиру. Бен обладал энциклопедическими познаниями. Но его знакомство с древними писателями подавляло положительно своей всесторонностью и точностью. Давно было замечено, что он не ограничивается добросовестным изучением главнейших греческих и римских писателей. Он знает не только великих историков, поэтов и ораторов вроде Тацита и Саллюстия, Горация, Вергилия, Овидия и Цицерона, а также софистов, грамматиков и схоластов, писателей вроде Атенея, Либания, Филострата, Страбона, Фотия. Он знает фрагменты эолийских лириков и римских эпиков, греческих трагедий и римских надписей, и - что в высшей степени характерно - он пользуется всеми этими знаниями.
Все красивое, умное или интересное, что он находил у древних, он вплетал в свои пьесы. По этому поводу Драйден говорит: "Величайший представитель прошлого столетия был во всех отношениях поклонником древних; он считался не только безусловным подражателем Горация, но также ученым плагиатором всех остальных. Вы найдете следы его ног повсюду в снегу античной литературы. Если бы Гораций, Лукиан, Петроний Арбитр, Сенека и Ювенал потребовали бы у него обратно то, что он у них взял, то в его произведениях осталось бы мало новых и оригинальных мыслей. Но он совершал свои кражи так открыто, как будто совсем не боялся кары законов. Он вторгается в царство того или другого писателя, как король в подвластную ему провинцию, и то, что у других казалось бы кражей, у него похоже на победу!"
