актера на генеральной репетиции. Хмелев был буквально «одержим» образом толстовского царя: «В его голосе зазвучали истерические ноты, и мне вдруг стало страшно, – завершает свой рассказ Кнебель. – Мелькнула мысль, что он тяжело болен…Сегодня перед нами уже был не просто великолепный актер, примеривавшийся к разным кускам роли. Это был Иван Грозный, умный, властный, хитрый, жестокий. Он играл вдохновенно, невероятно сильно. Алексей Дмитриевич (Попов
. – Б.И.) наклонился ко мне, в его словах звучали и восторг, и беспокойство.
– Как можно так тратиться?! Ведь у него еще весь спектакль впереди! Это какое-то самосжигание!..
«Отойди, Малюта… Подобает смириться мне…»
Это были последние слова Хмелева – Грозного. Они долго преследовали меня – и потому, что были последними, и потому, что в них раскрывалось чудо актерского искусства. Мы видели усмирение страсти – от чуть не совершившегося на глазах у всех убийства до крутого самосмирения…
Хмелев умер в восемь часов вечера. Мы сидели около него – мертвого, – а на сцене гремела музыка, и из зрительного зала докатывались раскаты бурного смеха…»[419]
Поскольку весь спектакль был построен вокруг фигуры царя, т. е. Хмелева, то актер, творивший на высшем пределе психических сил, настолько вошел в роль, а главное, так остро чувствовал свою особую ответственность перед генеральным заказчиком, что не выдержал и умер накануне премьеры, 1 ноября 1945 г. Хмелеву исполнилось 44 года. Через полгода (20 июня, по другим сведениям, 16 июня 1946 г.) спектакль все же был поставлен. Главную роль сыграл артист М.П. Болдуман, но и эта часть драматической повести очень быстро была изъята из репертуара. С тех пор ни один из известных театров при жизни Сталина не брался ставить дилогию Алексея Толстого «Иван Грозный». Все, что сохранилось от толстовско-грозненской эпопеи, это фонограмма спектакля Малого театра «Орел и орлица» пятидесятых годов и тексты пьес.
Удивительное дело, несмотря на отрицательные рецензии в рупоре вождя, в «Правде» (!), автор за провалившуюся дилогию был посмертно награжден Сталинской премией первой степени! Так же посмертно и за роль, не сыгранную, был награжден артист Хмелев. Он получил, как и Толстой и одновременно с ним, в 1946 г. третью Сталинскую премию первой степени. Меня мучают подозрения: не испытывал ли вождь чувство вины за смерть людей, которые были безотказными пропагандистами от искусства и даже возбуждали своими талантами глубокие чувства и тем укрепляли его власть и прославляли мрачную эпоху? Ведь один, несмотря на творческую неудачу, был, по существу, награжден за многолетнее рвение, с которым он старался угодить патрону, второй – за то, что сжег свою жизнь, которая дороже любой, самой блистательной личины-образа, а тем более похвалы одуревшего от власти деспота.
После смерти Толстого Эйзенштейн, уже почувствовавший холодок и своей скорой кончины, стал вести счет жертвам Грозного: Толстой был первым, Хмелев – вторым; себя он наметил в качестве третьей жертвы и не ошибся. Или все же, кивая на Грозного, Эйзенштейн иносказательно хотел обвинить другого палача и мучителя? Он не учел и не предвидел и того, что Сталин, а потом Виппер переживут всех троих. За что же их-то Грозный «пощадил»?
Сталин путем посмертных наград как бы извинялся перед красным графом: не только приказал похоронить с высокими государственными почестями, но и на престижном кладбище Страны Советов – на Новодевичьем, на котором лежали очень престижные покойники, в том числе жена генсека Надежда Аллилуева. Там же, с разницей в полгода, был похоронен и артист Хмелев. К этому времени закончилась Отечественная и Вторая мировая война. Сталин за все время своего командирства присвоил сам себе всего два воинских звания: сначала маршала, а в День Победы – генералиссимуса. А ведь до конца 1945 г. Верховный главнокомандующий даже не прошел обязательную для всех военнообязанных Российской империи и СССР трехмесячную «школу молодого бойца». В сущности, в армии он никогда не служил и военному искусству никогда не учился. В Первую мировую войну он так и не доехал до действующей армии, так что не был даже «обстрелян». Опыт Гражданской войны исчерпывался позорной «обороной Царицына». С началом Отечественной войны первые два года он учился не отступать на крови миллионов советских солдат, а последние годы войны учился побеждать, не жалея крови очередных миллионов. Когда-нибудь и за это ему будет предъявлен счет. В военной области Сталин был дилетантом в худшем смысле этого слова. И в драматургии не разбирался совсем.
Нет никаких следов того, что до революции Джугашвили прочитал хотя бы одно классическое драматическое произведение на грузинском или на русском языках. Подполье и ссылки не способствовали воспитанию в нем заядлого театрала, да он им и не был. Театр стал посещать только тогда, когда поселился в Москве, т. е. после 1918 г. Ему было уже около 40 лет. Потом Гражданская война, и опять не до театров, тем более что «друг и учитель» товарищ Ленин драмы, оперы и балет терпеть не мог. Придя к власти, Сталин оказался не только малообразованным и малокультурным человеком, но и не очень развитым читателем, ничего не смыслившим ни в драматургии, ни в литературе, ни в художественном творчестве. Однако уже через три-четыре года после получения поста Генерального секретаря ЦК ВКП(б) Сталин не только стал заядлым театралом, но и активным литературным рецензентом и цензором. Многие члены Политбюро первого созыва были на голову, а то и на две головы выше его. Однако тотальная власть создает многочисленные иллюзии, в том числе иллюзию необычайного таланта, ума, храбрости, напряжения во всем, к чему бы властная длань ни прикасалась. Напомню, маршал Сталин пьесы Толстого скорее всего, внимательно так и не прочитал, а окончательное мнение о них вынес уже генералиссимус, после того как они были поставлены на сцене. Подозреваю, что у него, как у многих «жестких» людей, было плохо развито воображение: то, что было написано на бумаге, ему было трудно представить на театральной сцене, на киноэкране или в зале судилища. Те чудовищные политические инсценировки и поступки, которые он ставил и совершал, только подкрепляют предположение о его ущербной фантазии. В этом у нас еще будет возможность удостовериться.
* * *
В 1932 г. поэт Осип Мандельштам прилюдно дал пощечину Алексею Толстому, кажется, за антисемитское высказывание, или за оскорбление жены поэта, а возможно, за то и другое сразу. Николай Бухарин решился написать о поэте осторожную записку «дорогому Кобе»: «Он был недавно арестован и выслан, до ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с Толстым, которому
