«прощупывал» кандидатуру Толстого на роль очередной показательной жертвы безумного террора. Если в моих последних рассуждениях есть доля истины, тогда понятней станет запись беседы советского литературоведа Корнелия Зелинского с Александром Фадеевым о диалоге со Сталиным, который состоялся зимой 1945 г.: «Меня вызвал к себе Сталин. Он был в военной форме маршала. Встав из-за стола, он пошел мне навстречу, но сесть меня не пригласил (я так и остался стоять), начал ходить передо мною:
– Слушайте, товарищ Фадеев, – сказал мне Сталин, – вы должны нам помочь.
– Я коммунист, Иосиф Виссарионович, а каждый коммунист обязан помогать партии и государству.
– Что вы там говорите – коммунист, коммунист. Я серьезно говорю, что вы должны нам помочь как руководитель Союза писателей.
– Это мой долг, товарищ Сталин, – ответил я.
– Э, – с досадой сказал Сталин, – вы все там в Союзе бормочете «мой долг, мой долг…» Но вы ничего не делаете, чтобы реально помочь государству в его борьбе с врагами. Вот вы, руководитель Союза писателей, а не знаете, среди кого работаете.
– Почему не знаю? Я знаю тех людей, на которых я опираюсь.
– Мы вам присвоили громкое звание генерального секретаря, а вы не знаете, что вас окружают крупные международные шпионы. Это вам известно?
– Я готов помочь разоблачать шпионов, если они существуют среди писателей.
– Это все болтовня, – резко сказал Сталин, останавливаясь передо мной и глядя на меня, который стоял почти как военный, держа руки по швам. – Это все болтовня. Какой вы генеральный секретарь, если вы не замечаете, что крупные международные шпионы сидят рядом с вами.
Признаюсь, я похолодел. Я уже перестал понимать самый тон и характер разговора, который вел со мной Сталин.
– Но кто же эти шпионы? – спросил я тогда.
Сталин усмехнулся одной из тех своих улыбок, от которых некоторые люди падали в обморок и которая, как я знал, не предвещала ничего доброго.
– Почему я должен вам сообщать имена этих шпионов, когда вы обязаны были их знать? Но если вы уж такой слабый человек, товарищ Фадеев, то я вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чем вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И наконец, разве вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион?
Действительно ли так Сталин думал или Фадеева испытывал, только Алексей Толстой умирал, и взять с него было нечего. Он лежал в Кремлевской больнице, где по соседству с ним находился Сергей Эйзенштейн. Так шутила над ними грозная тень»[409]. Зелинский был дружен с Толстым и Фадеевым и многое знал о прожитой эпохе.
* * *
Любопытную запись оставил в своем дневнике писатель-натуралист, лауреат Сталинской премии М.М. Пришвин. Он присутствовал на спектакле «Орел и орлица», возобновленного в новой постановке на один день в траурные дни после смерти драматурга, а именно 3 марта 1945 г.:
«13 марта 1945
Были на «Грозном» Толстого, афиши были в траурной рамке, намекая этим, что пьеса, снятая со сцены, ставится лишь по случаю смерти автора. Снята пьеса, говорят, была из-за того, что Сталину не понравилась любовная сцена царя с грузинской княжной. Можно догадаться, что привлечение грузинской княжны и ее брата слишком грубо намекает на Сталина. Говорят, что с Толстым от недовольства Сталина сделался припадок и его увезли из театра. Все очень правдиво, тем более что Сталин действительно не любит явного подхалимства (так были угроблены Лахути, и Ставский и наверно многие). Этим людям вообще мало понятно непригодная для сказки моральная серьезность таких людей, как Ленин, Сталин и той революционной интеллигенции, из которой они вышли. Вот почему и вышел у Толстого такой ляпсус с грузинской княжной.
Пьеса не имеет единства драматического и потому распадается на картины, сюжетно сцепленные между собой. Всего восемь картин. Но можно навязать таким образом и восемьдесят. Картинно-анекдотическая яркость, свойственная Толстому, и легкость характера выступают и здесь, но глубины никакой, все мелко, все работает на необразованного зрителя. Одним словом, эта пьеса о Сталине, написанная его современником по материалам эпохи Ивана Грозного. В результате нет ни Сталина, ни Грозного.
Лев Толстой отстранился от Петра I, как безнравственного человека.
Алексей Толстой попытался брошенное великим писателем поднять, разохотился, поднял Грозного.
Думаю, что старик Толстой был прав, устраняясь от изображения тиранов, и думаю не как Алексей Толстой, по моральным соображениям»[410].
Все правильно, действительно в пьесе нет ни Сталина, ни Грозного, а значит, некого сравнивать и ставить в один ряд. Неверно только указана причина личного раздражения вождя: черкесская (точнее – кабардинская) княжна здесь ни при чем, и любые параллели Сталина устраивали, как и откровенный, безудержный подхалимаж. Другое дело, что не всем и не в любое время позволялось этим заниматься. А в пьесе о Грозном все было «не то», – так он любил отмечать собственные стилистические неудачи. Самое же важное в этой записи другое – несмотря на репрессии, доносительство, шпионаж и пресмыкательство, Михаил Михайлович Пришвин не побоялся довериться дневнику и высказать тираноборческие мысли, да еще в связи с именами Ленина, Сталина, Петра I и Грозного. А ведь и он был лауреатом Сталинской премии по литературе. Впрочем, и на него поступил донос от Вс. Вишневского, одного из навязчивых приятелей Сергея Эйзенштейна[411].
Рецензия на эту редакцию спектакля появилась только спустя два месяца, 30 мая 1945 г., в «Правде» и за той же подписью: С. Голубов. Слишком грандиозные и радостные события потрясали страну, союзные народы, мир – конец войны, безоговорочная капитуляция нацистской Германии. Дело о реабилитации царя Ивана IV можно было бы и придержать. Но если опричники крепили у седел отличительный знак – отрубленную собачью голову, то Сталин, подобно им, постоянно выставлял на показ народу «волчью голову» царя Ивана. Даже в эти светлые дни продолжалась работа над постановкой второй пьесы дилогии во МХАТе. Сограждан давно приручали: существуя в убогом настоящем, постоянно жить придуманном прошлым. Перспектива наступления коммунистического счастья в одной стране все более подменялась исторической ретроспективой, нафантазированной вождем. В целом рецензия Голуба на спектакль «Орел и орлица» сдержанная, но автор не скрывает своих восторгов, описывая толстовского царя и его опричников, задней мыслью, конечно, подразумевая другого «государя» и других опричников: «Образ Ивана доходит до нас в своей внутренней цельности. И мы ясно видим, что главное в нем – свет: свет исторической грозы, без пощады разивший внешних врагов русского государства и изменников – бояр… Она-то, эта гроза, и заслужила Ивану его прозвище
