– Да погодите с этими дурацкими деньгами, что вы привязались с ними, вот я с мысли сбилась... О чем я? О Фальке... Вы слушайте, слушайте, вам это полезно, милая, ведь в живописи вы наверняка ничего не смыслите, как вся ваша литературная братия...
«Ну, спасибо! – изумленно подумала Нина, не слушая больше старуху. – Да, этого Петю стоит пожалеть...» – Она еще помолчала минут пять в красноречивую трубку. Можно было бы, конечно, послать великую каргу к чертям, да только ботинки ей все равно шить нужно. Мда-а... «Ну, довольно, – устало подумала она, – сделаем небольшой перекур», – положила воркующую трубку на рычаг, потянулась к пачке сигарет и закурила.
И тут у самого локтя опять каркнул телефон. Нина вздрогнула и резко сорвала с рычага трубку.
– Ну?! – крикнула она.
– Это я, Нинуль, – сказал приятный тенор Кости Веревки-на. – А что, старый уже ушел?
– Ушел старый.
– Жаль... Я хотел, чтоб он забежал сегодня... Что-то рука у меня на место не встает.
– Обратись к костоправу. Костя хмыкнул – оценил юмор.
– Лучший костоправ – мой старый Матвей. – Его мягчайший тенор окрасился лирическими тонами. – Только он вправит руку на портрете Жоглина, солиста-виолончелиста Владимирской филармонии...
– Красиво интонируешь...
– А?
– Голос, говорю, у тебя богат модуляциями. Это по поводу солиста. – Она чувствовала, как сгущается внутри презрение к бездарному хваткому Косте. – А насчет частей тела, то есть вправления рук, ног, а также мозгов, – слушай внимательно: мне не нравится, что в наше прекрасное время демократизации общества происходит эксплуатация человека человеком.
– Нинуль, это что-то из политэкономии... Раздражение сгустилось до ненависти грозового разряда.
– Ну, короче, – сказала она отрывисто, понимая, что не стоило бы, не стоило бы влезать в дела мужа, но не в силах уже остановиться. – Отныне со своими солистами, дантистами и бывшими чекистами сражайся сам. За диванчик Матвей отработал сполна, поэтому не благодарим. – И поскольку Веревкин потрясенно молчал, не в силах подать ни звука своим обаятельным тенором, она добавила мягче, почти сострадательно: – Научись рисовать, Костя. Это может тебе пригодиться в жизни.
Опустив трубку, Нина несколько минут сидела, хмуро затягиваясь сигаретой и размышляя, чем может обернуться для Матвея неожиданный конец веревкинского ига... Потом подняла глаза на автопортрет мужа, где он изобразил себя в кахетинке, одолженной у Гиви Гохария, и сказала твердо:
– А теперь мы купим тебе шляпу...
Вход в мастерские скульпторов со двора. Ступени к высокому крыльцу; на дверях мелом написано «Мастерские № 5, 6». Ступени щербатые, грязные, мшистые, перила рассохлись, краска на двери облезла давным-давно. Центр Москвы при всем при этом...
Все-таки они как-то упоенно предаются свинству, эти художники и скульпторы. Ну, мастерская, конечно, рабочий беспорядок, не лаковые паркеты, разумеется, но входную дверь отчего не покрасить раз в двадцать лет? Ну да, оне художники, а не маляра...
Нина поднялась на крыльцо, толкнула наружную дверь, вошла в сырой затхлый тамбур и позвонила в дверь, такую же облезлую и сиротскую, словно и ее поливали дожди и обметали снега... Ладно, уйми свою бушующую наследственность и желание немедленно покрасить и подправить их убогий быт. Им хорошо так. Они привыкли.
Дверь открыл Петя, с сигаретой, закушенной в углу рта, и потому со странным, оскаленным лицом. Нина взглянула на него и от неожиданности даже отпрянула: как в дурном сне, над бровью у Петра Авдеевича она увидела нестертый плевок. Воображение ее взметнулось, как возбужденный язык огня, тут она враз трагедию сочинила – вопль, грохот падающего мольберта, скульптурный молоток, труп старухи на полу... Доигралась старуха!.. То есть не то чтобы она буквально это предположила, а так, вообразила на секунду картинку. Плевок, так к месту сидящий на физиономии Петра Авдеевича, ее не то чтобы испугал, но смутил.
– Нина! – Петя сменил яростное выражение лица на приветливое. – Рад видеть вас. Проходите в мастерскую, там Анна Борисовна с Сашей чаи распивают. Присоединяйтесь... Анна Борисовна! – крикнул он по коридору. – Нина к вам!
И все это с нестертым плевком над бровью.
– Простите уж, не помогаю вам раздеться, – он воздел руки в мыльной пене, – у меня сегодня постирушка...
Объяснилось. Чистоплотный молодой человек, питающий слабость к свежим сорочкам, стирает сам, копошится помаленьку над тазом, бедняга, – руки в мыле, сгусток пены в лицо отлетел...
Нина перевела дух и разделась. Похоже, сегодня здесь покой и благолепие.
Из мастерской доносились препирающиеся голоса.
– Я тебе говорю – это пара пустяков!
– Анна Борисовна, жить хочется. Мне только двадцать четыре.
– Александр, ты ужасающий болван! Это гипс, гипс, а не мрамор!
– Ладно, пусть Петя поможет.
– Петя стирает, значит, он разъярен, как дикая прачка. И не втравляй его в бытовые мелочи.
– Ничего себе мелочи – бюст Добролюбова с антресолей снимать!
– Что ты торгуешься, как носильщик на вокзале!
Нина огляделась, куда бы повесить пальто, и, не найдя вешалки, перекинула его через руку гипсовой Норы, а свою синюю широкополую шляпу закинула той на голову, отчего пресная полуулыбка Норы вмиг стала пошловато-игривой.
Из ванной, на ходу вытирая о фартук руки, выскочил Петя.
– Нина! Чуть не забыл, – он понизил голос, – Анна Борисовна сказала, что вы любезно согласились одолжить нам денег...
«Нам», – отметила Нина, глядя на его суетящиеся мокрые руки...
– Вы нас не просто выручили, вы нас спасли!
– Пустяки, Петр Авдеевич.
– Что это вы меня отчеством пугаете? Петя, просто Петя. Как-то он странно оживлен. Суетится...
– Так вот, целесообразно дать их мне, – Петя усмехнулся. – Анна Борисовна в пылу разговора обязательно запропастит деньги где-нибудь в самом неподходящем месте. А вечером сегодня платить.
Нина молча достала из сумки пять легких, словно отутюженных десяток и протянула Пете. Он взял влажными руками и, неожиданно склонившись, припал губами к ее руке.
– Спасительница, – проговорил он тоном проигравшегося офицера, которому удалось вымолить денег у богатой тетушки.
Странно, подумала Нина, он так заботится о ботинках старухи? Нет, очень подозрительный тип.
Она заглянула в мастерскую и невольно охнула. На последней ступени стремянки стоял Саша – грузный, с остервенелым багровым лицом – и, постанывая от усилий, двигал на себя гипсовый бюст Добролюбова.
– Что вы делаете?! – крикнула Нина, подавшись к нему. – Вы убьетесь!
– Отой-ди-те! – простонал Саша, обхватив бюст и нашаривая ногою следующую вниз ступеньку.
– Да, голубчик, не мельтешитесь под ногами, – добродушно заметила старуха, помешивая в стакане ложкой. – Александр сколочен неплохо, ему полезны физические упражнения.
Наконец, ступень за ступенью, Саша сполз по стремянке. Это выглядело отработанным цирковым номером. Свалив в угол бюст Добролюбова, он упал на стул и, закинув голову, минуты три шумно отдувался.
– Ноги дрожат, – пробормотал он слабым голосом.
– Молодец, – старуха с удовлетворением посматривала на освободившиеся антресоли. – А теперь неплохо бы закинуть туда вон ту обнаженную.
– Нет уж, спасибо! – возмутился Саша.
– Да она вдвое легче, ей-богу!
– Пусть Петя ставит!
– Что ты заладил: «Петя, Петя!» Петр Авдеевич отважен, как корабельная крыса... А ты моя надежа и опора, хоть и болван порядочный.
– Знаете что!
«А ведь можно было и не заходить сюда, – подумала Нина, слушая их перебранку, – отдала деньги, и ладно...»
Она уже собиралась встать и уйти, но неожиданно это сделал Саша. Нина даже прослушала, какая именно реплика старухи вывела его из себя окончательно.
Массивный, с вспотевшим взволнованным лицом, Саша вскочил и, топая, бросился мимо Нины к дверям, на ходу бормоча что-то отрывистое, вроде «невыносимо... кто угодно... всякому терпению...».
В коридоре он рванул с гвоздя пальто, так что затрещало, и захлопали двери – сначала коридорная, потом входная, потом все затихло, и тогда стало слышно, как в ванной льется вода и насвистывает Петя.
Нина молчала.
Анна Борисовна потянулась к чайнику и, наливая себе чай, сказала с явным удовольствием:
– Сашка – нежнейшая душа. Не смотрите, что рожа совершенно кирпичная.
Нина, которой Сашино лицо вовсе не показалось кирпичной рожей, сухо заметила:
– Мне кажется, он оскорблен и не придет больше.
– Чепуха! – весело отозвалась старуха. – Завтра и придет... Извиняться не будет, врать не стану, он дурно воспитан. Сделает вид, что забежал на минуту – поднять на антресоли обнаженную. Потом останется чай пить и альбомы смотреть и уйдет во втором часу ночи... Он меня жалеет, он большой добряк... Мои друзья вообще стесняются воздать мне должное за все обиды, – продолжала она со смешком. – Вероятно, им кажется, что старуха вот-вот скопытится, и тогда будет страшно неловко. – Она лукаво сверкнула черными живыми глазами. – А у меня как раз планы пожить еще чуток... лет эдак... десять! Как вы посмотрите на старую стерву?
