теперь поздно говорить», — ответила А. П., и мне стало ясно, что говорить больше нам не о чем: черта ею подведена под всей прошлой нашей жизнью. А когда-то была любовь!
Выхожу в коридор, Сережа и Иван Матвеевич поджидают меня. Сережа говорит мне: «Я пойду в школу, и как кончатся уроки, приеду». Но он приехал раньше: «Я отпросился, папа, и меня отпустили», такова была его жажда видеть и быть какое-то время вместе с своим отцом, а не [с] дядей Гришей, ибо он чутьем чувствовал, что дядя останется всегда дядей, а отец отцом, при всех обстоятельствах жизни. Учитывая его возраст и свое еще неопределенное положение, я внушал ему в разговорах с ним, чтоб о наших отношениях с матерью не думал, а только старался хорошо учиться, а когда вырастет большой — сам поймет и во всем разберется. «Оставайся пока с мамой, слушайся ее, а мы с тобой часто будем видеться». Так говорил сыну. А он радовался моему возвращению, что въявь видит своего отца, и когда я вскоре приехал в город и пришел к нему в школу, ждал окончания урока [для разговора] в перерыве в коридоре, чтоб сказать ему, что приехал, и вместе поехать со мной на дачу к сестре, то по окончании урока, выходя из класса вместе с учительницей и увидя меня, он восторженно произнес, обращаясь к учительнице: «Это мой отец, мой папа!» А мне было приятно и грустно, что живем мы не вместе и могу видеться с ним только короткое время наездом.
Когда я работал в одной из районных больниц, в Закаталовском районе — черте оседлости, сын приезжал ко мне на зимние каникулы, и я видел, как загораются его глаза блеском радости при встрече со мною. Но эти встречи с сыном более частые начались позже, когда я возвратился из добровольной годичной ссылки — работы в Печорской больнице водздравотдела. А сейчас, покамест я две недели жил у сестры на даче, почти ежедневно с ним встречались, то он приезжал на дачу, то я к нему приезжал в школу и на квартиру, когда его мать и ее сожитель находились на работе. А когда я ехал из концлагеря, то думалось мне: в моем сознании запечатлелся сын в четырехлетнем возрасте, как девять лет тому назад. Как-то с ним я встречусь, как отнесется к моему возвращению бывшая жена А. П.?! Она уже пять лет живет с другим, просто сошлась с ним и не нашла нужным об этом сообщить мне письмом. Возвращаться мне к ней тяжело, если б я захотел вернуть ее к себе, да она и не захочет новой ломки делать в быту ради «страха иудейского». Она знает на опыте других, что Сталин и его опричники будут гласно и негласно преследовать меня «профилактически».
Затем, пятилетняя горечь обиды между нами настолько велика, что взаимные положительные отношения разделены глубокой пропастью. И все же мне страстно хотелось встретиться с ней, посмотреть на нее в лицо, услышать ее голос, и что она скажет мне при встрече. Другое чувство к сыну — оно влекло неудержимо: во все годы разлуки с ним мечтой моей любви. Я страстно жаждал встречи с ним, он являлся моим отдохновением и скорбью любви моей в течение почти трех тысяч дней и ночей. Почти каждый день с думами о нем и жене, вначале, до ее ухода от меня, ложился спать и до поздней ночи видел их перед собою.
Так же часто жил думами о сестре, брате и родных и знакомых — моих гласных и негласных доброжелателях. Радовали и волновали предстоящие встречи. Но горько и обидно было мне от сознания, что мне нет места там, где мой сын, вместе с ним под одной крышей — там я был чужой и лишний! А сын был слишком еще мал, чтоб иметь свой голос в мою защиту, когда его мать взяла к себе дядю, без любви и страстного женского влечения, ибо я знал, что А. П. особой страсти в любви не имела, и надо полагать, что она взяла к себе дядю по расчету холодного сердца.
Когда приехал на дачу сын — сестра и Иван Матвеевич неустанно хлопотали, чем бы накормить и напоить меня и сына, расспрашивая меня и рассказывая мне обо всем и обо всех, что изменилось в семьях и быту родных, друзей и товарищей.
Поздняя ночь. Ложимся спать, и первый раз за долгую и мучительную разлуку я лег спать на одну кровать с сыном! И тут, рядом со мною я ощущаю тепло сына, слышу его дыхание и вволю смотрю на него… Утром я проснулся, по привычке в концлагере, рано, в шесть часов, а сын продолжал спать крепким счастливым юношеским сном, еще не познав в жизни своей добра и зла взрослых людей. Я долго смотрю в его милое лицо, любуюсь им, а сестра и ее муж зовут меня к столу.
Встал сын, вместе позавтракали. Он поехал в город готовить уроки. Начались наши встречи с сыном; то я к нему приеду в город в школу или квартиру, то он ко мне на дачу. Однажды я зашел на квартиру А. П., чтоб вместе с сыном поехать на дачу к сестре, и, войдя в квартиру, я увидел седенького небольшого толстого дядю, и А. П., обращаясь ко мне, сказала: «Вот познакомьтесь — это мой муж!» На что я сказал: «Я уже с ним знаком давно, по письмам от моих родных». Так осчастливила меня этим знакомством А. П., а когда-то мы жили одними радостями, печалями и одной любовью.
Через две недели от сестры я уехал повидаться с братом в Ставрополь, куда по договоренности на три дня приехал и сын, и снова мы были вместе в родной семье брата, к которому сын приезжал во время моего заключения почти каждое лето на все каникулы. Так постепенно отец и сын не в мечтах и грезах, а в действительности чувствовали друг друга сердцем, умом и душой, а на сердце все та же печаль: жена ушла к другому, а точнее приняла к себе в дом дядю вместо меня; сына я не мог взять к себе — ссыльному с чертой оседлости в какой-то глухомани — и тем лишить его хорошей путевки в будущую жизнь. Это противоречие раздирало мою
