type="note">[224] Мои друзья посоветовали мне поступить на работу в Печорский водздравотдел, что в трех километрах от города Печоры и Печорских концлагерей.***
В Печорском водздравотделе охотно приняли меня на работу по трудовой книжке в поликлинику в кожно-венерологический кабинет и на полставки врача-терапевта помощи на дому. Здесь уже работал в лаборатории доцент микробиолог Павлюк, отбывший срок восемь лет по пятьдесят восьмой, по постановлению тройки особого совещания госбезопасности, с которым я вместе отбывал срок еще в Печорских концлагерях.
Большинство рабочих и служащих в городе Канине Кожвинского района Коми АССР состояло из ссыльных спецконтингента, сосланных на шесть лет, из числа бывших военнопленных. К некоторым из них изредка приезжали родственники из России повидаться, а большинство жили «студентами» без паспортов и без права выезда, но работая за зарплату. Водздравотдел предоставил мне комнату в общежитии вместе с механиком автогаража Иваном Ивановичем, из спецконтингента. Одновременно я обслуживал вербованную молодежь из России на работу лесозаготовки и другие работы в порту. Эти вербованные парни и девушки летом приезжали, а заработки их [были] настолько малы, что весной [они] без паспортов уезжали в Россию кто куда, их разыскивали, штрафовали, и так из года в год.
Затем много жило и работало в портовых мастерских рабочих, и чиновников — руководителей госбезопасности, которым в каждом человеке мерещился если не в настоящем, то в будущем враг государственной власти. Получалось так: если ты живешь в стране царя Сталина, то это значит, что ты явный или скрытый враг, ибо они знали, что общество не хочет их господства над собою, они знали, что развалили всю экономическую мощь страны, что превратили всю страну в концлагерь и упорно продолжают проводить свою нереальную догму марксидской диктатуры классового господства над обществом — программу рабства и насилия, и во всем этом марксидские чиновники обвиняли не самих себя, а народ.
Через шесть месяцев работы на получаемую зарплату смог обмундироваться по зимнему и демисезонному времени. Жил «студентом», обедая в столовой, а завтрак и ужин готовили на общей кухне общежития вместе с Иваном Ивановичем, и у меня, как и у него, да и большинства работающих, мечты были одни и те же: через год-другой или через годы уехать в Россию к родным, где не только родные, но и природа ближе и роднее, ибо не единым хлебом жив человек.
В свободное время от работы вместе с Павлюком уходили в тайгу — он жил так же одиноко и, как я, потерял семью. Жена умерла где-то в заключении, а дети пропали где-то в детдомах бесследно. В тайге мы собирали ягоды, грибы, отдыхали, размышляли о своей судьбе, общества и о многом другом, о чем могут размышлять в пятьдесят лет. Часто ходили к своим коллегам в город Печору, тоже добровольным, вынужденным изгнанникам, а я, кроме этого, нередко ходил в дом Петрушенко и хорошо чувствовал себя в его семье, такой любезной и приветливой.
Работая в поликлинике Печорского водздравотдела, меня посылали в стокилометровую командировку на пять дней по реке при пятидесятисемиградусном морозе, и ничего, жив остался я и мой ямщик, даже не заболели.
Здесь, близ Канина на берегу Печоры когда-то я работал заключенным в пятом лазарете, который теперь как года три за ненадобностью закрыли, бараки снесли и территорию передали водникам. И вот, гуляя по окрестностям Канина и берегу Печоры, где десять лет тому назад был лазарет — первое мое место работы и жизни в концлагере царя Иосифа, — я невольно вспоминал прошлую жизнь заключенного первых тяжелых лет, пережитые горести, печаль и душевные страдания, бессонные ночи, и часто в тиши ночной они орошались слезами, и казалось, что это было так давно и так недавно.
Снова как живых я видел перед собою коллег своих, врачей Попеляева, Янавичуса, Смирнову[225], Ремпель, работу и быт в бараках лазарета и многое другое, что печально вспоминать, но ведь это была все же жизнь, и ее не вычеркнешь из сердца. Эти невольные воспоминания тяжелым грузом ложились на сознание. Да, здесь, как и в сотнях и тысячах других мест страны, концлагерных лазаретах, погибли от голода и холода морального и физического неисчислимое количество угнетенных и порабощенных тружеников городов и полей от произвола царя марксидов Сталина.
Сколько слез, горя неизбывного испытали невинные узники, а потом нашли себе здесь место вечного успокоения — досрочного освобождения от заключения и от самой своей злосчастной жизни. Это кладбище человеческих жизней говорило мне, что надо подальше быть от него, что долго оставаться на работе в здешних местах не могу. С глаз долой — из сердца вон! То есть не видеть тех мест, что овеяны муками и страданиями человека и общества. А поэтому решил уехать на работу в Смуровскую область, хоть в самый отдаленный район, в глушь под соломенные крыши.
А тут еще произвол госбезопасности: доцент-невропатолог Иванов, отбывший срок заключения десять лет по пятьдесят восьмой, остался вынужденно работать в системе концлагерей по вольному найму — вернуться в Ленинград к семье запретили навечно. Он уже третий год работал среди заключенных и чиновников концлагерей, пришли опричники царя Иосифа, арестовали и увезли в столицу Сыктывкар в тюрьму, продержали три месяца и отпустили, не предъявив никакого обвинения.
Спрашивает: «За что?» — «Не знаем!»
Если в России беззаконие — закон, то здесь, на севере диком звериный произвол творится еще в большей степени. И вот этот доцент Иванов пришел в поликлинику водников узнать, не возьмут ли его на работу невропатологом или на какую-либо другую врачебную работу, и рассказал нам о постигшей его участи на работе в концлагере Печорстроя. Я посоветовал обратиться ему в водздравотдел, где его охотно приняли на работу в больницу.
Проработав в системе водздрава год, я подал заявление об увольнении «по состоянию здоровья» и благодаря доброму отношению ко мне заведующего водздравотделом — получил согласие на увольнение — освобождение от работы. Шел пятьдесят первый год, июнь месяц. В последний раз поехал на могилку Тани в Хановей под Воркуту. Там, в поселке Хановей набрал у знакомых железнодорожников букет цветов и на восходе солнца пошел к могилке, а восходящее солнце розовыми лучами осветило всю окрестность дикой и холодной тундры и могилку Тани. Тундра безмолвствовала. Подошел
