— Меня радует ваша готовность, дорогой друг, — торжественно сказала Алжбета Батори. — Сядьте, прошу вас, за письменный стол и напишите свое завещание. Я продиктую вам его.
— Завещание? — Он побледнел, от улыбки не осталось и следа.
— Вы, надеюсь, не испугались, мой друг? — рассмеялась чахтицкая госпожа.
— Отнюдь нет. — Улыбка снова скривила его губы. — Завещание, однако, напоминает о смерти, и это смутило меня, особенно теперь, когда я начинаю постигать цену жизни и собираюсь вволю насладиться ею.
— А вы не рассматривайте завещание как напоминание о смерти. Речь всего лишь о небольшой формальности для моего успокоения и уверенности в будущем Эржики Приборской. Садитесь за стол и пишите!
— Я напишу и подпишу даже свой смертный приговор, — равнодушно сказал граф Няри, и Алжбета Батори с ужасом подумала, до чего же может любовь ослепить даже такого прожженного волокиту. Граф — не иначе — на старости лет лишился рассудка, — решила она.
Он сел за стол, обмакнул перо в чернильницу и стал писать под диктовку завещание, которое никогда и ни при каких обстоятельствах не подлежало пересмотру. В нем значилось, что все свое движимое и недвижимое имущество он завещает жене, урожденной Эржике Приборской, вне зависимости от того, в каких отношениях он будет с ней до самого момента смерти.
Когда он подписал завещание, Алжбета Батори позвала Беньямина Приборского, как раз приехавшего незадолго до этого, и дала ему прочесть документ. Он подписал его в качестве первого свидетеля, она — второго.
Беньямин Приборский тотчас ушел, и госпожа объявила с явным удовлетворением:
— Итак, дело сделано, досточтимый друг. Желаю вам хорошего сна и приятных сновидений!
И со свернутым в руке завещанием она собралась было удалиться.
— Сделано, но не до конца, — смущенно задержал ее Няри, — За свою уступчивость и готовность я хотел бы попросить о небольшом вознаграждении.
— Что бы вы хотели? — спросила она удивленно.
— Верните мне подтверждение, данное паше.
— Вы получите его, но только завтра после церемонии в качестве тайного свадебного подарка, — сказала она с улыбкой, но и с упорством, на которое он не рассчитывал. — Мы ведь так договорились.
— Что ж, пожалуйста, пусть будет так, как мы условились, однако после нашей встречи у Эстерхази в Прешпорке многое изменилось. Тогда подтверждение было оружием в ваших руках. Сегодня же вы не должны принуждать меня к женитьбе, ибо я так люблю Эржику, что женился бы на ней даже против вашей воли. И я до смерти буду вам признателен, что вы выбрали для меня восхитительнейшее создание и сделали меня самым счастливым человеком на свете!
Алжбета Батори после минутного колебания подошла к тяжелому ларцу с различными документами, подняла тяжелую крышку и из кипы пожелтевших бумаг извлекла свиток пергамента.
— Хорошо, верну вам подтверждение, — сказала она, приближаясь к нему, но, заподозрив что-то, внезапно остановилась. Она явно изменила свое решение. Заметив, с какой жадностью стремится граф овладеть пергаментом, она засомневалась, не затеял ли он эту игру лишь ради того, чтобы заполучить в руки опасный документ.
И она снова двинулась к ларцу.
— Завтра я вам верну его, только завтра!
Уничтоженный документ
Но она и оглянуться не успела, как граф Няри бесшумно подскочил к ней и вырвал свиток из рук.
Это совершенно ошеломило ее.
Лицо у графа Няри было точь-в-точь таким же, как и месяц назад у Эстерхази, когда он впервые попытался завладеть пергаментным свитком. Но сейчас оно пылало еще большей ненавистью и отчаянной отвагой. Прежде чем она опомнилась, он развернул свиток над пламенем свечи на письменном столе. Когда пламя вгрызлось в него, она подскочила и, не боясь обжечься, попыталась выхватить уничтожаемый документ. Но граф схватил ее за руку и прошипел:
— Двинетесь — так этот нож…
На столе блестел нож для заточки перьев, длинный, остроконечный и тонкий, как бритва. Она не сомневалась: стоит ей двинуться, граф Няри осуществит свою угрозу. И потому она, уже не трогаясь с места, наблюдала, как неумолимое пламя пожирает это мощное оружие.
Красноречивый документ опал на стол черными обугленными комками. Граф Няри, взяв их на ладонь, стал растирать в пепел. Лицо у него при этом смягчалось все более и более, а когда он сдул с ладони последние хлопья пепла, он уже улыбался, как прежде. Снова перед графиней он стоял воплощенной учтивостью и любезностью.
— Разрешите мне, сиятельный друг, — заговорил он как можно более сокрушенно, — поцеловать вашу руку, которую я сжал так, что вам стало даже больно, разрешите мне попросить у вас прощения, что я так напугал вас угрозой, осуществить которую я никогда бы не смог. Мне надо было уничтожить документ, который вам не нужен, поскольку он уже выполнил свою задачу, и воспоминание о нем разве что омрачало бы мне минуты наивысшего блаженства.
Чахтицкая госпожа была в замешательстве.
Ее трясло от злости. С каким удовольствием накинулась бы графиня на него и выцарапала бы ему глаза, нагло улыбавшиеся на его любезнейшем лице. Однако дразнить его было бы опасно: она превозмогла гнев, придала своему лицу выражение всепрощения и постаралась быть как можно более приветливой.
— Вы в самом деле напугали меня, мой друг, — сказала она в замешательстве. — Оказывается, вы великолепный актер.
— О, я обладаю еще многими качествами, о которых вы не имеете понятия, сиятельная графиня. Надеюсь, вам еще представится случай узнать их.
Хотя он смотрел на нее улыбчиво, маленькие, блестящие глаза его пылали зловещим огнем.
Тревога, страх охватили ее. С той минуты, как он уничтожил роковой документ, она ощущала свою беспомощность перед ним. Было ясно, что они поменялись ролями Теперь уже она игрушка в его руках.
— На прощание я позволил бы себе выразить еще одно маленькое пожелание, сиятельная графиня, — сказал он просительно.
— Я с удовольствием исполню его, если это в моей власти, — ответила она с притворной готовностью и любезностью.
— Меня трогает ваша готовность, но я не злоупотреблю ею. И прошу-то я о пустяке. Я заслужил и ваш гнев, дорогой друг, и ваше наказание. Я опасаюсь, что вы за мое дерзкое поведение могли бы мне отомстить способом, который глубоко бы меня ранил. Я не хочу, проснувшись в день свадьбы, услышать, что к свадьбе все приготовлено, а невесты нет.
— Вы напрасно беспокоитесь…
— Я не до такой степени ослеплен любовью, чтобы не видеть: Эржика не любит меня и ее расположение мне еще предстоит завоевать. Не хочу поэтому подвергать себя опасности. Под вашим влиянием или по собственной воле она может перед свадьбой вдруг исчезнуть.
— И как бы вы хотели застраховать себя от подобной опасности?
— Самым простым способом. С вашего позволения я поставил бы перед дверью моей суженой стражу. Пятерых надежных гайдуков.
— Я предоставлю вам их.
— Благодарю, дорогой друг, но я рассчитываю только на своих гайдуков.
Она и с этим согласилась. Попрощались они дружески, но оба чувствовали, что нет уже ни слов, ни масок, из-под которых не выставляла бы рожки взаимная ненависть. И они уже провидели минуту роковой схватки и окончательного расчета.
Дора, должно быть, ждала ухода графа; едва он вышел, как она примчалась к госпоже.
— У тебя все готово, Дора? — спросила графиня, ожидавшая ее вечернего сообщения.
— Готово, ваша милость. Майорова мне сказала, что это самый сильный яд, который ей известен. Растворенный в жидкости, он действует мгновенно. Человек, выпивший его, рухнет, будто его хватил удар.
— Я довольна и тобой и Майоровой, Дора. Но полное удовлетворение я получу лишь завтра, когда наше дело выгорит.
В эту минуту у нее вдруг родилось подозрение, не собирается ли граф сам сделать с Эржикой то, от чего он предостерегал ее.
— Дора, — сказал она взволнованно, — всю ночь глаз не смыкай, даже на миг не вздумай вздремнуть. Собери десять гайдуков. Пятерых поставь в коридоре около комнаты графа Няри, а с остальными сторожи под его окнами.
— Уж не собрался ли он бежать?
— Не знаю. Но мы должны быть к этому готовы.
Так и получилось: сторожили и невесту и жениха.
Едва в замке все стихло и в окнах погас свет, Фицко покинул свою каморку и прокрался через двор к жилищу слесаря, опьяненный картиной, как он наконец отомстит Эржике Приборской. Как он вырвет ее из постели, заткнет рот, завернет в простыню и отошлет с помощью приятеля к турецкому паше. Он точно ослеп. Не заметил даже гайдуков, спрятавшихся вместе с Дорой в засаде под окнами графа Няри. И потому весь передернулся, когда Дора, углядев его, бурно рассмеялась:
— С каких это пор ты стал лунатиком, Фицко?
— А с каких это пор ты спишь с гайдуками на дворе? — напустился он на нее.
