Из осторожности я молчал и лишь безмолвным жестом предложил ему сесть.
«Буду откровенен, святой отец, и скажу вам все без утайки. Я пришел, чтобы поручить вам обеспечить меня всеми необходимыми для брака документами. Свадьба состоится в сентябре, двадцать пятого дня…»
«Насколько я знаю, по требованию Алжбеты Батори этот брак буду благословлять не я», — предупредил я его.
«Вижу, ваше преподобие, вы получаете из замка надежные сведения, — улыбнулся он. — Однако ситуация изменилась. Я настаиваю на том, чтобы свадебный обряд совершали вы».
По лицу его снова растеклась та самая разлюбезнейшая улыбка, что казалась мне столь неискренной и понуждала быть крайне сдержанным.
«Однако, — продолжал он, — скажу откровенно: это только предлог, чтобы сбить с толку графиню. Ни о каких документах вы не должны беспокоиться, вы можете о них просто забыть».
«Разве свадьбы не будет и в сентябре?» — спросил я изумленно.
«Не имеет значения, — махнул он рукой, — будет она или не будет, все равно. Главное, святой отец, чтобы вы и в дальнейшем не забывали о своих обязанностях».
Он сказал это укоряющим тоном, словно попрекал меня в нерадивом их исполнении.
«Не забывайте, — сказал он, строго глядя на меня, — что вашей обязанностью является оберегать душевное ил телесное благополучие прихожан, вверенных вашему попечению. С одинаковым вдохновением вам надлежит защищать от опасности как их души, так и жизни и имущество».
«Я полагаю, — ответил я, чувствуя, как во мне растет негодование, — что обязанности свои исполняю в меру моего понимания и совести».
«Не сомневаюсь в этом, — граф Няри смягчил строгое выражение лица, — могу вас упрекнуть разве что в том, что не защищаете своих верующих еще лучше, решительнее, с той смелостью и жертвенностью, каких требуют нынешние чрезвычайные обстоятельства. Признайтесь, что при самом искреннем желании вы ничего, совершенно ничего серьезного до сих пор не предприняли. Скажите, сумели ли вы хоть одну беду отвратить от Чахтиц?»
Столь прямой вопрос привел меня в величайшее замешательство. Я и сам задавал его себе, и все чаще ответом было одно: ничего… ничего! Разве что несколько неудачных попыток, сорванные планы, в то время как на Чахтицы так и сыплются несчастья.
«Что вас заставляет задавать этот вопрос, ваша светлость?»— спросил я, в высшей степени удивленный тем, что граф так печется о Чахтицах и так пристально оценивает мои поступки.
«Ничего, — ответил ом, — одно лишь сердце, сочувствующее страждущим и преследуемым».
«В таком случае мне представляется, — отважился я выразить свою мысль вслух, — что буде вы искренно желаете помочь страждущим и преследуемым, то могли бы сделать гораздо больше, чем я. Я могу бороться за справедливость только снизу, медленно, преодолевая огромные трудности, меж тем как вы, благодаря вашим влиятельным связям, могли бы воздействовать сверху, причем без отлагательств».
«Мне льстит ваше доверие, господин пастор, но, к сожалению, никакие мои способности и связи не в силах утвердить справедливость сразу. Если я опрометчиво возьмусь за дело, то, несомненно, потерплю поражение, и Алжбета Батори сможет продолжать чинить свои злодеяния и впредь. Уверяю вас: если бы смог одолеть ее своими силами, то не искал бы союзника и не пришел бы к вам».
«Вы действительно хотите бороться против Алжбеты Батори и надеетесь найти во мне союзника?»
«Да, причем союзника самого достойного, наряду с Микулашем Лошонским, который особенно приятен мне своей смелостью и серьезностью, с коей вступил в борьбу, отправившись прежде лечить измученное старческими недугами тело».
«Откуда вы знаете о нем и о его помыслах?»
«Я знаю больше, чем вы думаете, святой отец, тайное для вас — для меня явно. Уверяю вас, что уже в скором времени вы услышите о своем друге, о Микулаше Лошонском».
«Он жив?» — обрадовался я.
«Да, жив».
«А где держат его под стражей?»
«Не знаю, но думаю, уже сегодня узнаю».
Я возносил мольбы к Богу, дабы Он просветил мой ум, помог понять, как мне держаться с графом Няри. Взвешивал каждое его слово, каждое движение, но так и не мог уразуметь, искренен ли он или же он загонщик Алжбеты Батори, взявший на себя задачу заманить меня в ловушку.
«Мне понятно ваше недоверие, святой отец, и потому не упрекаю вас ни в чем. Мы можем добиваться одной цели, но врозь. И все же лучше, чтобы наши поступки успешно дополняли друг друга. Скажу вам в нескольких словах, чего жду от вас как от своего союзника. Учите своих прихожан не терпеть, а бунтовать. Пусть чахтичане не склоняют смиренно головы, покоряясь власти злой судьбы, пусть сжимают кулаки и готовятся помочь себе собственными силами, если уж никто другой им не поможет».
«Как вы это представляете себе, ваша светлость?»
«А так, что вы должны воспитывать в них бунтарство при любых обстоятельствах. А этих обстоятельств у вас наберется несметное множество. Вы замечательный проповедник. Так вдохните своими призывами силу в чахтичан, чтобы не падали духом, а ходили с поднятыми головами и готовили веревки».
«Для чего веревки?» Я не мог взять в толк, зачем нужна моя вдохновенная проповедь и этот бунт и каким образом чахтичане смогут справиться с бедами сами.
«Веревки, — сказал граф Няри с улыбкой, — крайне нужны: когда кончится их терпение, они ночью свяжут солдат и с захваченным оружием ринутся в замок требовать справедливости».
При этих словах у меня закружилась голова. Почему в моих раздумьях я не пришел к мысли о подобном исходе? Я почувствовал облегчение, с сердца скатился тяжкий камень.
«Пожалуй, я сказал уже достаточно, — поднялся граф Няри. — Стало быть, надеюсь, святой отец, что вы начнете готовить народ к восстанию. А я между тем займусь своими делами».
Пожав мою руку, он двинулся к двери. На пороге остановился.
«У вас есть союзники, с которыми я был бы не прочь наладить связь, преподобный отец. Вы не знаете, где бы я мог найти Яна Калину и Андрея Дрозда?»
Я побледнел. Вот оно, шило в мешке! Вот что, оказывается, было целью визита графа Няри! В замке отчаялись узнать, где укрылись вольные братья. Дрожат от страха и гадают, когда и откуда они нежданно обрушатся на них.
«Вы опять засомневались, святой отец?» Он глядел на меня пронизывающим взглядом.
«Я могу вам открыть только то, что мне известно, ваша светлость», — с большим трудом выдавил я из себя.
«Значит, и вы не знаете, где укрылись разбойники? Что ж, я все равно найду их, потому что и им предстоит решить важную задачу».
Он ушел, а я остался один, сбитый с толку, в полной растерянности. Что мне думать об этом человеке, как я должен к нему относиться? Но я быстро успокоился. Карты свои я не открыл, не должен этого делать и в будущем. В конце концов, я был даже благодарен графу: во мне просыпались новые силы, смелость, граф помог мне найти выход. Он указал мне его. Если нам не помогут, мы должны быть готовы помочь себе сами! Из дома в дом я буду нести факел непокорности, ронять искры в измученные души людей, чтобы однажды, когда настанет час, из этих искр возгорелось пламя!..
Как только граф Няри ушел, явился Беньямин Приборский. Сам не свой, правда, не из-за дочери. Замужество Эржики наполняло его счастьем. Не надо давать дочери приданое, его имя узнают широко вокруг, слава его возрастет. И все-таки радость эта омрачена.
«Сын пропал! — пожаловался он. — Бесследно, ни слуху от него, ни духу. Сердце сжимается, ничто не радует, а уж мать до того зачахла, что боюсь за ее здоровье».
«Может, его похитили?»
«Да нет, преступный умысел тут ни при чем, — ответил он. — Парень оставил прощальное письмо. Отправился, дескать, искать свое счастье. И чтобы не поминали лихом и не тревожились».
«А вы не знаете, почему жизнь в Врбовом обрыдла ему?»
«Знать не знаем, но догадываемся. С той минуты, как Эржика ушла из дома, он очень изменился. Стал еще задумчивей, искал уединения и ходил по всяким религиозным сходкам. Видно, это и отравило ему душу. Все время толковал о разных верованиях, раздумывал, какое из них истинное, а когда я напустился на него и посоветовал думать о другом, если только не собирается стать священником, он горько ответил: «Думаю, только на это я и гожусь…» — «А ты бы кем хотел быть?» — «Ратником! Только у меня нет ни одного качества, нужного воину. Я бы с радостью пошел воевать, чтобы умереть на поле боя» — и мы даже оглянуться не успели, как он исчез. Неделю назад мы нашли его постель пустой».
Растрогала меня отцовская боль. Я обещал ему, что объявлю в храме: если кто узнает что-нибудь о пропавшем юноше, пусть сообщит об этом в Врбовое.
Сейчас глубокая ночь.
Я откладываю перо. Меня одолевает дрема, жажда покоя.
16. Все готово к свадьбе
Последние дни свободы
Быстро бежало время для Эржики Приборской в Прешпорке. Мать вверила ее заботам овдовевшей графини, давней приятельницы, нанятые наставники учили ее языкам, изысканным светским манерам — всему тому, что нужно вельможной даме для того, чтобы блистать в обществе. Стараясь забыть свои горести, она прилежно учила все, что ей преподавали. И все же чувствовала себя как в тюрьме. Она мечтала о Врбовом, о полях, о горах и лесах и ужасалась при мысли о встрече с графом Няри, который часто писал ей письма, причем во все более доверительном тоне. Он навещал ее, с восторгом следил за ее успехами в изучении языков и всякий раз рассыпался в любезностях. Он уверял Эржику и графиню, которая во время его визитов ни на минуту не покидала свою подопечную, что неимоверно рад приближению дня свадьбы, самого счастливого дня в его жизни.
