— …была… — Голос его пропадает.
Я хватаю аппарат и трясу его. Механик оттаскивает меня от него. В этот момент снова появляется голос Рауна, отчетливый, ясный, без всяких эмоций:
— Моя дочь. Он сбросил ее. Вы удовлетворены, фрекен Смилла?
— Фотография, — говорю я. — Она фотографировала Тёрка? Она работала в полиции?
Он ничего не отвечает. Одновременно его голос теряется в туннеле шума и совсем пропадает. Связь прервана.
Механик выключает верхний свет. В свете аппаратуры на приборной доске его лицо кажется белым и напряженным. Он медленно снимает наушники и вешает их на место. Я вся в поту, как после забега.
— Но ведь свидетельские показания ребенка не имели бы силы на суде?
— Для присяжных это имело бы значение, — говорю я.
Он не продолжает свою мысль, да это и не нужно. Мы думаем об одном и том же. В глазах Исайи могло быть нечто — понимание, несвойственное его возрасту, понимание вне всякого возраста, глубокое проникновение в мир взрослых. Тёрк увидел этот взгляд. Есть и иные обвинения кроме тех, что предъявляются в суде.
— Что делать с дверью?
Он кладет руку на стальную рамку и, осторожно согнув ее, приводит в прежнее положение.
Он провожает меня назад по наружной лестнице. В медицинской каюте он на минуту задерживается.
Я отворачиваюсь от него. Телесная боль так незаметна и незначительна по сравнению с душевной.
Он смотрит на свои руки, растопырив пальцы.
— Когда мы закончим, — говорит он, — я его убью.
Ничто не могло бы заставить меня провести ночь — даже такую короткую и безотрадную, как та, что ждет меня сейчас, — на больничной койке. Я снимаю постельное белье, вытаскиваю валики из кресел и ложусь прямо у двери. Если кто-нибудь захочет войти, он сначала должен будет отодвинуть меня.
Никто не захотел войти. Сначала мне удается погрузиться на несколько часов в глубокий сон, потом слышится скрежетание корпуса и топот многих ног за дверью и на палубе. Еще мне кажется, что прогрохотал якорь, может быть, это «Кронос» стал на якорь у края льда. Я слишком устала, чтобы подниматься. Где-то поблизости, в темноте, находится Гела Альта.
2
Сон иногда бывает хуже, чем бессонница. Проспав эти два часа, я встаю в большем напряжении, чувствую себя более разбитой физически, чем если бы не ложилась вовсе. За окнами темно.
Я составляю в уме список. Кого, спрашиваю я себя, я могла бы привлечь на свою сторону? Все эти размышления возникают не потому, что у меня появилась надежда. Скорее, это потому, что сознание не остановить. Пока ты жив, оно само по себе будет продолжать искать пути выживания. Как будто внутри тебя сидит другой человек, более наивный, но и более настойчивый, нежели ты сам.
Я оставляю эти мысли. Списочный состав «Кроноса» можно разделить на тех, кто уже настроен против меня, и тех, кто будет против меня, когда дойдет до дела. Механик не в счет. О нем я пытаюсь не думать.
Когда приносят завтрак, я лежу на койке. Кто-то нащупывает выключатель, но я прошу не включать свет. Поставив поднос у дверей, он выходит. Это был Морис. В темноте он не мог заметить, что стекло разбито.
Я заставляю себя немного поесть. Кто-то садится снаружи у двери. Иногда мне слышно, как стул касается двери. Проходит какое-то время, и включаются вспомогательный двигатель и генераторы. Минут через десять что-то сгружают с юта. Мне не видно, что именно. Окна медицинской каюты выходят на левый борт.
Начинается день. Кажется, что рассвет не несет с собой света, а сам по себе является некой субстанцией, которая, дымясь, проплывает мимо окон.
Острова отсюда не видно. Но чувствуется присутствие льда. «Кронос» пришвартовался кормой. Кромка льда находится метрах в семидесяти пяти. Мне видно, что один из швартовочных тросов ведет к ледовому якорю, заведенному за груду смерзшихся льдин.
К кромке льда причалила моторная лодка, ее разгружают. Нет никакого желания высматривать, кто там стоит или что выгружают. Потом, похоже, все уходят, оставив лодку пришвартованной к кромке.
Я чувствую, что прошла весь путь до конца. Ни от одного человека нельзя требовать, чтобы он прошел больше, чем весь путь.
Внутри тех валиков, которые служили мне подушкой, спрятан ключ Яккельсена. Еще там лежит синяя пластмассовая коробка. И тряпка, в которую завернут металлический предмет. Я ожидала, что он сразу же обнаружит пропажу, но он не пришел.
Это револьвер. «Баллестер Молина Инунангитсок». Сделанный в Нууке по аргентинской лицензии. В нем очевидно несоответствие между назначением и дизайном. Удивительно, что зло может принимать такую простую форму.
Существованию винтовок можно найти оправдание — они используются для охоты. Иногда в снежных просторах может для самообороны понадобиться крупнокалиберный револьвер с длинным стволом. Потому что и мускусный бык, и белый медведь могут обойти охотника и напасть сзади. Так быстро, что не останется времени на то, чтобы вскинуть винтовку.
Но этому тупорылому оружию нет никакого оправдания.
У патронов плоские свинцовые головки. Коробка заполнена доверху. Я вставляю их в барабан. В нем помещается шесть штук. Я устанавливаю барабан на место.
Засунув палец в рот, я вызываю приступ кашля. Ударяю по тем осколкам, которые еще остались в дверце шкафчика. Они со звоном падают на пол. Дверь распахивается, и входит Морис. Опираясь о кровать, я двумя руками держу револьвер.
— На колени, — говорю я.
Он начинает двигаться по направлению ко мне. Я опускаю ствол к его ногам и нажимаю на спусковой крючок. Ничего не происходит. Я забыла снять с предохранителя. Он наносит удар снизу здоровой левой рукой. Удар приходится мне в грудь и отбрасывает меня к шкафу. Осколки разбитого стекла вонзаются мне в спину с характерной для порезов очень острыми предметами холодной болью. Я падаю на колени. Он бьет меня ногой в лицо, разбивает мне нос, и на минуту я теряю сознание. Когда я прихожу в себя, одна его нога находится у моей головы — он, наверное, стоит прямо надо мной. Из кармана для инструментов в рабочих брюках я вытаскиваю обмотанные пластырем скальпели. Немного подтянувшись вперед, я вонзаю скальпель в его лодыжку. С легким щелчком лопается ахиллесово сухожилие. Выдергивая скальпель, я вижу, что в глубине разреза желтеет кость. Я откатываюсь в сторону. Он пытается шагнуть за мной, но падает вперед. Только вскочив на ноги, я замечаю, что в руке я все еще сжимаю револьвер. Он стоит на одном колене и не торопясь нащупывает что-то под своей штормовкой. Я подхожу и ударяю его коротким стволом прямо по зубам. Он отлетает назад к шкафу. Я больше не решаюсь к нему приблизиться и выхожу из каюты. Ключ все еще вставлен в замок. Я запираю за собой дверь.
Коридор пуст. Но за дверью кают-компании слышны какие-то звуки.
Я приоткрываю дверь на сантиметр. Урс накрывает на стол. Я захожу внутрь. Он ставит на стол хлебницу. Он не сразу замечает меня.
Я отвинчиваю крышку с термоса. Наливаю кофе в чашку, кладу сахар, размешиваю, пью. Кофе почти обжигающий, вкус жареных зерен в сочетании со вкусом сахара вызывает тошноту.
— Сколько мы пробудем здесь, Урс?
Он таращится на мое лицо. Своего носа я не чувствую. Чувствую только, как по нему разливается тепло.
— Вы под арестом, Fräulein Smilla.
— Мне разрешили гулять.
Он мне не верит. Он надеется, что я уйду. Никто не любит законченных неудачников.
— Drei Tage[72]. Завтра еду надо доставить на берег. Тогда мы все будем работать im Schnee[73].
То есть тащить камень по настилу из шпал. Значит, он должен быть где-то близко от берега.
— Кто на берегу?
— Тёрк, Верлен, der neue Passagier. Mit Flaschen[74].
Сначала я его не понимаю. Он рисует руками в воздухе — кислородные баллоны.
Я уже выхожу из дверей, когда он догоняет меня. Ситуация повторяется — мы когда-то уже так стояли.
— Fräulein Smilla.
Он, который никогда не решался приблизиться ко мне, настойчиво берет меня за руку.
— Sie mussen schlafen. Sie brauchen medizinische[75] помощь.
Я выдергиваю руку. Мне не удалось его напугать. В результате я вызвала его сострадание.
На море существует правило, согласно которому двери запирают, только когда покидают помещение. Чтобы облегчить проведение спасательных операций в случае пожара. Лукас спит, не заперев дверь. Спит он крепко. Закрыв за собой дверь, я сажусь в ногах его кровати. Он открывает глаза. Сначала они затуманены сном, потом загораются от удивления.
— Я временно сама себя выписала, — говорю я.
Он пытается схватить меня. Он оказывается более проворным, чем можно было ожидать, если принимать во внимание то, что он лежал на спине и только что проснулся. Я вынимаю револьвер. Это его не останавливает. Я подвожу ствол к его лицу и снимаю с предохранителя.
— Мне нечего терять, — говорю я.
Он остывает.
— Идите назад. Под арестом вы в безопасности.
