Несколько минут он лежал недвижно. Батраки продолжали убирать поле, крича «хей-хей-хей!». Тут вдруг подошел чобан. Шериф Али хотел прикрыть окровавленный рот, но не успел.
— Что с тобой, Шериф Али-ага? — спросил пастух.
— А тебе что? — вызверился Шериф Али. — Что ты лезешь ко мне с дурацкими вопросами? Какое твое дело собачье?
— А-а-а! — выдохнул ошеломленный чобан. — Что с тобой, почтенный ага? Рот у тебя весь в крови, вот я и спросил, что с тобой. Ты ведь наш хозяин.
— Заткнись! Катись к чертовой матери! А то сейчас встану, так тебе врежу-имя свое забудешь!
— Хорошо, ага, ухожу, ухожу.
— Уматывай, да поскорее!
Пока Шериф Али вымещал свой гнев на ни в чем не повинном пастухе, Фатма продолжала подниматься в гору, вновь и вновь вспоминая, как избила хозяина.
Перевод А. Ибрагимова.Из сборника «Карлик Мухаммед» (1964)
Вот так все оно и вышло, из-за скотины…
Хлопот у деревенского старосты не оберешься: ублажай всякое приезжее начальство, заботься обо всей деревенской скотине, а уж если что не так, дело, почитай, совсем худо: жить тошно. Но понял я это хорошенько лишь после сорока.
Старостой меня, можно сказать, силком сделали — сельчане выбрали, ну как тут откажешься! У меня и своих-то забот выше головы. С собственной растяпой женой да четырьмя детьми-озорниками управиться не могу, где уж тут мне над сельчанами начальствовать? Люди они все разные, да еще и норовистые.
Деревня наша находится в самой что ни на есть глуши. Сюда, как говорится, и птица не долетит, и караван не дойдет. Чуть в нашем ильче какое дело, сразу же меня вызывают: «Немедленно явиться!» Досуг, недосуг — кади[89] и каймакам не станут с тобой считаться. Приказывать-то легко. А вот добираться в ильче по бездорожью трудно, сил никаких не хватает. Но сказано — значит, лети пулей.
Втолковать что-нибудь начальству еще мудренее, чем крестьянам. Отказа оно не принимает, с трудностями считаться не хочет. В крестьянской душе ничего не смыслит. Но требует, чтобы каждое его слово тут же исполняли. Чуть что не так, поднимает крик: «Староста совсем никудышный! Разболтался!» Начальству, видно, хочется, чтобы мы схватили дубинки и принялись охаживать крестьян по головам. Но ведь это наши односельчане, нам с ними жить и жить. Статочное ли это дело — чваниться перед ними: мол, я староста!
Короче, быть старостой ох как нелегко! Приходится угождать одновременно и начальству, и крестьянам. За три-четыре года весь выматываешься. Старостой, скажу я вам, быть потруднее, чем каймакамом, вали, командиром батальона или даже премьер-министром.
Но что делать, если тебе оказали такое доверие?
Люди в нашем Оклуджа живут неиспорченные, послушные, неболтливые. К приезжим относятся с должным почтением. Душу нараспашку так сразу не открывают. Сколько бы между собой ни цапались, а приехал гость — и будто никаких ссор не было, все тихо-мирно. Грубых слов не употребляют. На чужие оплошности или промахи пальцем не тычут. Косточки своим ближним не перемывают. А уж если пожаловал какой чиновник — в лепешку разобьются, а все его приказы выполнят. Сами мы правительство лишними просьбами не обременяем: постройте, мол, для нас дорогу, минарет или образцовую баню, как в деревне Чамалан. Знаем: все равно без толку. Деревушка у нас маленькая, да еще и в глуши. Начальство не очень-то волнуется, за кого мы голосовать будем.
Наша деревня славится своей набожностью. Такие радельщики у нас есть, что радеют и днем и ночью. Сам-то я, по правде сказать, не радею, но другим не мешаю. Каждый человек должен свое занятие иметь. Чем просто так, без дела, рассиживаться, пусть уж лучше радеют. Безделье — оно, известно, до добра не доводит. Не только я, все сельчане так думают. Пусть кто хочет и когда хочет намаз вершит, Аллаха славословит или радеет — дело его.
Раз в год, а то и два к нам приходят седельщик и лудильщик; они-то и есть главные радетели.
Но есть и еще один, главнее всех, — это Унджуоглу-эфенди, который приезжает к нам из Дюзшехира. Унджуоглу — настоящий кладезь премудрости: никто и понятия не имеет, сколько он знает. Людей он видит насквозь и даже глубже. Может предсказывать будущее, отвращать от дурных поступков. Неверным женам, предостерегает он, придется плясать в аду на раскаленном железе. Тем, кто отказывается радеть, уготовано вариться в котлах с кипящей смолой. Зато радеющие будут прохлаждаться в шелковых шатрах вместе с гуриями. Все наши крестьяне очень любят эфенди: готовы пойти за ним в огонь и воду. И что тут нехорошего? Грешно ли следовать за шейхом, верным рабом Аллаховым?
В прошлом году, будучи в ильче, я заглянул по делам к каймакаму-бею. Он сидел на стуле, в своем кабинете. Зашел туда и ветеринар-бей.
— Вот староста деревни Оклуджа, — говорит ему каймакам-бей.
Ветеринар-бей как-то странно на меня покосился и давай пробирать:
— Что-то много развелось у вас чернобородых радетелей. Высоко воспаряете — да только низко упадете. Вы что там у себя новую веру создать задумали? Или смуту какую затеваете? Против правительства?
Я стою, держу шапку в руках. Каймакам-бей прямо мне в лицо смотрит: что-де скажешь?
— Что вы, упаси бог, — отвечаю. — На что нам новая вера, когда есть завещанная самим Аллахом? Да и какие мы смутьяны? Все наши совершают намаз, постятся, радеют, Аллаха славословят, вот и все.
А ветеринар-бей рукой машет:
— Ты нам зубы не заговаривай. Слух идет, будто к вам шейх повадился. Всю ночь напролет радеете. Гундосите: «Аллах хуу! Господь хуу!»[90]
— А вам-то что? Ну, приезжает шейх, наставляет нас на путь праведный. Воровать, убивать, с чужими женами путаться он нас не учит, только хорошему. Если вы знаете другой путь, еще праведнее, милости просим, приезжайте, укажите нам этот путь. Мы народ простой, деревенский. Куда один сворачивает, туда и все стадо. Покажите же нам свой путь, чтобы мы знали, куда идти.
Крепко не понравились мои слова ветеринару-бею. Лучше бы мне смолчать. Но ведь я сказал чистую правду. Что же тут плохого, постыдного?!
Уж не знаю, из-за этого ли разговора, то ли по какой другой причине, через несколько дней прикатил к нам джип. Очень удивился народ. Выборов вроде бы не предвидится, переписи тоже, зачем же к нам гости пожаловали? Март уже кончается. Все равнинные большаки раскисли, грязь по колено. А тропа, что ведет к нам в Оклуджа, вся в камнях здоровенных. Уж как они по ней проехали, ума не приложу. Мы все собрались вокруг машины. Выходят из нее ветеринар-бей и чиновник из ветеринарного отдела. Трое их всего, с шофером. Мы с ними вежливо поздоровались, и я пригласил их в комнату на втором этаже дома, где помещается у нас канцелярия.
— Вскипяти-ка нам чайку, — говорю я сторожу, — да не забудь хорошенько вымыть посуду и ложки. — И посылаю жене сказать, чтобы обед сготовила. В кои-то веки прибыли к нам два чиновника: надо уж принять их как подобает.
Один за другим входят крестьяне, здороваются, прижав руку к груди. Пригласишь их сесть — сядут, не пригласишь — на ногах останутся: так уж они воспитаны.
Только мы уселись за чай, чиновник из ветеринарного отдела возьми да и брякни:
— Вы что такие длиннющие волосы и бороды отрастили? Козлы вы или люди?
Чиновник этот долговязый — что твоя жердь. Я так говорю не потому, что росту его завидую, а потому, что по горькому опыту знаю: такие вот, как он, — что в городе, что в деревне — все сплошь грубияны и нахалы. И этот тоже. Не умеет с людьми разговаривать. Если б умел, неужто при всем честном народе ляпнул бы такое?! Ты же человек с положением, эфенди. А перед тобой простой крестьянин. Уж если ты поставлен над нами, будь любезен, говори учтиво, чтобы людям была польза от твоих разговоров. А этот сразу набросился да еще козлами обзывает!
В комнате как холодным ветром подуло. Но все помалкивают. И я ни слова.
А чиновник не унимается:
— Хватит вам цепляться за старое. Вспомните, в каком веке мы живем. Люди уже на луну высадились. А мы все по земле ползаем. Из-за вашей дикости. Ну как вы можете поклоняться какому-то шуту гороховому?
Никто ему по-прежнему не перечит.
Тут уж он совсем закусил удила.
— Ваш Унджуоглу и есть шут гороховый. Чему он может вас научить, этот невежда?
Лучше б он не говорил этих слов. Любые другие, но не эти. Будто помоями нас окатил. Не выдержал один из моих односельчан, вскипел:
— Ты нашего Унджуоглу не задевай, эфенди! Говори, зачем приехать изволил, а нашего Унджуоглу не задевай.
И я стал умолять ветеринара-бея:
— Оставьте этот ненужный разговор. Дайте нам свои распоряжения, разъясните, как мы должны исполнять законы. Все, что велите, мы сделаем, все, что попросите, дадим. Только уезжайте подобру-поздорову. До беды дело не доводите.
