Выслушал он нас и говорит:
— Мудреное у вас дело, очень мудреное. Не знаю, удастся ли вам чего-нибудь добиться. Навряд ли.
— Ты так думаешь?
— Да.
— Что же нам делать?
— Валлахи, не знаю. Ложитесь спать. Может, утром на свежую голову и придумаете что-нибудь.
Утром мы отправились в канцелярию каймакама. Она все еще закрыта.
— Когда же открывается? — спрашиваем.
— В девять.
— А когда это, «в девять»?
— Ну, когда солнце поднимется повыше.
— А что же нам делать пока?
— Ждите.
Сидим, ждем. Вот уже и девять часов наступило, а каймакама все нет.
— Где же он? — спрашиваем.
— Сегодня он дает уроки в средней школе. Как только кончит — придет.
— У нас в деревне скот некормленый.
— Нам-то что?
Сидим, ждем.
Каймакам явился уже ближе к обеду. Зашел в свой кабинет, сел. Мы постучали к нему, сняли шапки и вошли. Стали ему рассказывать обо всем, что с нами приключилось, а он вдруг как напустится на нас:
— Подите сбрейте свои бороды, неряхи!
Хай, Аллах! Неужто без бород останемся? Но не будешь же затевать спор с самим каймакамом, да еще если с такой просьбой к нему пришел.
— Слушаемся, эфенди, — киваю я головой, хватаю Хаджи Шакира за руку и выволакиваю его на улицу.
Пошли мы на рынок.
Хаджи Шакир заупрямился.
— Не буду я брить бороду.
— Как так не будешь?
— А вот так. Каймакам не имеет никакого законного права требовать, чтобы я бороду сбрил. Не его это собачье дело!
Тут меня как огнем ожгло. Весь свой гнев, всю свою ярость на него выплеснул:
— Что ты мелешь, голова дурья! Вспомни, что у нас скот взаперти сидит, того и гляди околеет. Время ли сейчас гордость свою выказывать?
Входим мы в парикмахерскую, садимся. Парикмахер хотел нам обычную стрижку сделать. А мы глаза отвернули, до того нам конфузно, и просим:
— Сбрей нам бороды.
Сперва он даже не понял, а когда понял, взял машинку, отстриг нам бороды, намылил щеки и шею и стал бритвой скоблить. Вышли мы оттуда юнцами безбородыми, лица круглые и гладкие, что яйца.
Приходим в канцелярию каймакама. Тихонько стучимся.
Никто не отвечает.
Оказывается, каймакам ушел домой.
Почему? — спрашиваем. Потому что обеденный перерыв. Длится полтора часа, а то и все два. Ждите, говорят.
Куда денешься — сиди и жди! Такая уж наша тяжкая доля крестьянская. Если бы довелось мне еще раз родиться на свет божий, ни за что бы не стал крестьянином. Умоляй, упрашивай, даже из могилы не вылезу, закрою глаза и опять спокойно усну.
Каймакам принял нас сразу же после перерыва. Оглядел и говорит громко:
— Слава Аллаху, наконец-то на людей стали похожи!
Что ни слово — наповал разит. А кем мы, позвольте спросить, раньше-то были? Скотами, что ли? Ах, господи, господи!
— Ну что ж, рассказывайте, какая у вас забота.
Можно подумать, он ничего не знает. Будто не он посылал к нам в деревню жандармов и ветеринаров.
Не успел я и пяти слов сказать, как он меня оборвал:
— Все ясно. Вам надо подать прошение по всей форме.
— И что же нам там написать?
— Все, что вы мне хотели рассказать.
— Уж очень длинное прошение получится.
— А вы покороче.
— Ладно.
Отправились мы к писцу Реджепу Озтюрку. Рассказали ему все как было.
— Ты уж напиши, — говорим, — для нас прошение.
— Здесь, в ильче, вы ничего не добьетесь. Пошлите телеграмму в Анкару, — посоветовал он.
Но мы стоим на своем.
— Каймакам требует, чтобы мы подали прошение. Напиши его. А телеграмму мы еще успеем послать.
Машинка у писца была старая-престарая, вот-вот развалится. Вставил он в нее лист бумаги и пошел оттюкивать наше прошение: тюк да тюк, тюк да тюк. Три страницы написал — уже вечер. А в деревне-то скотина голодает. Соседи нас ждут не дождутся. Только он кончил, вытащили мы печатки, подписи свои поставили. Сунули ему пятнадцать лир — и бегом к каймакаму. Еле-еле успели до закрытия. Каймакам нажал на звонок, вызвал заведующего канцелярией Кривого Фетхи и велел ему зарегистрировать нашу бумагу. А нам показал на дверь.
— Можете идти, — говорит.
— Ну так что, — спрашиваем, — можем мы выгонять наш скот на пастбище?
— Нет.
— Каково же ваше решение будет?
— Надо подумать.
— Да что тут раздумывать, бей?! Все это обман, жульничество. Не жалеешь скотину нашу голодную, пожалей хоть сельчан наших, они небось все глаза проглядели, нас ожидаючи.
— Пойми, староста, этим делом распоряжаюсь не я — ветеринар-бей. Мне надо с ним посоветоваться.
— Посоветуйся, бей.
— Сегодня уже поздно, Завтра я с ним переговорю.
— Время-то еще есть, ты уж поговори с ним сегодня.
— Вы мне не указывайте, что мне делать. Ступайте, сколько можно с вами разбираться. Уже пять часов — не видите, что ли?
Вышли мы на улицу. Хаджи Шакир на меня глядит, я на него. Не выгорело наше дело. Измучились, измотались, настроение такое паршивое, даже есть не хочется. Вся еда как лежала у нас в торбах — так и лежит.
— Ну что, пошлем телеграмму? — предлагает Хаджи Шакир.
— Куда?
— В Анкару, ясное дело.
Посоветовались мы с хозяином постоялого двора, а он:
— Я же говорил: дело ваше мудреное. Ложитесь спать. Утром, может, что и придумаете.
Вот так-то, ложись и спи!
Кое-как дождались мы девяти часов утра. Приходим в канцелярию, спрашиваем секретаря:
— Каймакам опять задержится? У него уроки?
— Да нет, по четвергам у него нет уроков. Он уже здесь.
Сдернули мы шапки, вошли, поздоровались.
— Что там у вас еще?
— Помоги нам, бей, — просим.
— Я же вам сказал: мне надо подумать, переговорить с ветеринаром-беем.
— Что будет с нашей скотиной?
— Ну что вы ко мне привязались со своей скотиной?! Я передам ваше прошение ветеринару-бею, он подготовит ответ. Это дело быстро не делается, может, и месяц пройдет. Отстаньте от меня. Как будто у меня других забот нет, кроме как с вами возиться.
— Хорошо, мой бей, хорошо, мой эфенди. Ты уж не сердись, сейчас мы уйдем, только не сердись.
Сошли мы по мраморным ступеням, остановились. А время уже полуденное. Проголодались, в животе урчит. Подумали малость — и в хан. Открыли торбы, хотели было подкрепиться. Смотрим, приехали члены правления. Открыли дверь и давай нас честить:
— Мы послали вас сюда по важному делу. А вы сидите, утробы свои набиваете. Забыли, видно, что скотина с голодухи помирает.
Мне аж кровь в голову бросилась. Швырнул я им их печатки и кричу:
— За весь мой труд вы мне два ведра пшеницы в год даете — и те я не беру. Задаром на вас работаю. А вы меня попрекать вздумали!
Не будешь же им рассказывать, что мы в первый раз за все это время перекусить собрались. Добрых два часа перекидывались печатками: я им отдаю, они возвращают.
Наконец, уже ближе к вечеру, мы поднялись и всем гуртом потопали к каймакаму. Постучались, вошли. Он сидит за своим письменным столом. Перед ним стопка папок и стопка бумаг. Он что-то читает и пишет, читает и пишет. Может, полчаса прошло, может, меньше, пока он соизволил на нас посмотреть.
— Уважаемый бей!..
— А, это вы. Так вот, никакой помощи я вам оказать не могу. Ветеринар-бей утверждает, что снятие карантина преждевременно.
— Да ведь вся наша скотина перемрет с голодухи.
— Могу только посоветовать привозить корма из ближних деревень. Если не принять мер предосторожности, эпидемия начнет распространяться. Тогда бороться с ней будет еще более затруднительно.
— Да нет у нас никакой эпидемии. Жульничество это все, обман. Мы же тебе рассказали, в чем дело. И прошение написали: полтора десятка лир козе под хвост.
— Да поймите, наконец: не могу я нарушать законы. Завтра же меня притянут к ответственности.
Такие-то вот дела! Целый день зря ухлопали. А скотина стонет, есть просит.
— Остается одно, — говорит Хаджи Шакир, — отбить телеграмму в Анкару.
Другого выхода и впрямь не было. Обратились мы опять к писцу Реджебу Озтюрку.
— Напиши нам телеграмму-молнию, Реджеб-эфенди.
— Куда?
— В Анкару.
— Кому?
— Президенту. Премьер-министру. Главнокомандующему. Пусть снимут карантин с Оклуджа. Нет у нас ни ящура, ни других заразных болезней. Зазря помирает наша скотина.
Отстучал он три телеграммы-молнии. Тридцать лир содрал с нас за эти телеграммы. Да еще сто пятьдесят лир мы на почте выложили за отправку. Если так и дальше пойдет, домой без штанов воротимся.
— Ответ придет через несколько дней. На имя каймакама, — объяснил нам Реджеб.
Ах, господь наш, прекрасноликий Аллах! Неужто нет у тебя ни справедливости, ни милосердия?! Еще несколько дней — околеет наша скотина.
