случаях практиковался террор. Для разбора дел по контрреволюции работали революционные трибуналы. По отношению к белому офицерству, кулачеству и купечеству линия трибуналов была решительной. Это во многих случаях предупреждало контрреволюционную активность кулачества. В отношении политических преступников из классово-близких слоев линия была более мягкой, хотя некоторые перегибы и здесь в силу суровости обстановки иногда имели место». Рядовых семёновцев чаще всего отпускали: «Расстреливались отдельные казаки, показавшие себя палачами»[1449].
Демьян Бойко-Павлов был откровенен: «Разосланная нашим штабом директива требовала взять всех кулаков на учет, реквизировать у них продовольственные запасы и в случае сопротивления принять необходимые меры. <…> Военные трибуналы действовали сурово и быстро. Кулаки, как волки, разбегались по лесам. Слишком много было свидетельств о предательстве кулаков, чтобы трудящиеся Приамурья могли поверить японской лжи о бессмысленном терроре партизанского штаба. С изъятием своей деревенской агентуры японцы лишились своего главного агента и помощника»[1450]. Один из вожаков амурских партизан вспоминал, как по подозрению в работе на японцев были ликвидированы все корейские скупщики скота и продуктов в округе: «Через неделю в районе не было ни одного шпиона-корейца»[1451].
Жестокие казни врагов не только утоляли жажду мести. По свидетельству Т. Е. Перовой, часть казней, произведенных партизанами А. Д. Кравченко, санкционировали вожаки с целью отвлечь вооруженную толпу от требований к ним самим: «Так же… [как белые] иногда поступали и партизанские вожди. Тем более случай как нельзя лучше благоприятствовал отвести удар со своей собственной головы на голову внезапно подвернувшейся жертвы». Когда из записных книжек штабс-капитана Логутина и поручика Барковского (пленных морских стрелков) партизаны узнали, что те служили в дикой дивизии Л. Корнилова, а затем у Г. Семёнова и И. Калмыкова, «…митинговый суд, санкционированный охотно штабом, не задумываясь, приговорил их к смертной казни через повешение… и страсти улеглись… удар [по штабу] был отведен. Зато через неделю в Красноярской газете появился приказ генерала Розанова… „за казнь Логутина и Барковского предаются смертной казни десять большевиков-заложников во главе с Я. Боградом…“»[1452].
Обычным явлением для партизан были пытки пленных. Так, командир одного из отрядов Алтая, не стесняясь, в журнальной публикации вспоминал, как производились прямо в повстанческом штабе допросы лиц, сочувствовавших белым: «Должен признаться, что допрашивали мы „с пристрастием“…»[1453] А 22 июня 1920 года командир разведотряда № 1 С. Ф. Прохорович и его помощник Журбин сообщали Я. И. Тряпицыну из села Удинского Сахалинской области: «Нами задержаны китайцы 10 человек[,] из коих 3 партизана[,] по их сведениям[,] они все оказались посланные с [китайских] канонерок за продуктами… и выяснить положение нашего фронта… Все они на пытке показали[,] что японских сил не так много[,] не более пятисот… Все они спущены в протоку[,] и этим заканчиваю»[1454].
Командиры нередко признавали свое бессилие навести элементарную дисциплину. Как указывал один из вождей Урманского восстания, бойцов было более 500, а руководителей всего 10, поэтому те «не могли взять массу повстанцев в свои руки»[1455]. Для восстановления дисциплины порой использовались даже формирования вчерашних белогвардейцев. П. П. Постышев, вспоминая о пленении основной части полка Враштиля, отмечал, что данное соединение во главе с Сертюховским оказалось незаменимым в наведении порядка среди самих партизан весной 1920 года: «Этот полк перешел на нашу сторону… Он оказал штабу огромную помощь в деле восстановления порядка, в деле собирания разрозненных партизанских частей. Конечно, восстановление порядка не обошлось без жертв. На фронте работал военно-революционный трибунал, которому пришлось несколько человек расстрелять, часть партизанских отрядов разоружить, расформировать по отдельным частям и т. д.»[1456]
Карательные функции осуществлялись руководством отрядов. Яков Тряпицын расстреливал партизан «направо и налево»; чуть что, ставил к стенке своих и предводитель смешанного русско-китайско-корейского отряда Тимошка Самар[1457]. Как писал роговец В. М. Голев, начштаба партизанского отряда за неподчинение мог наказать «по своему усмотрению, вплоть до помарки шеи» (т. е. до лишения головы)[1458].
Удостоверение за № 497, выданное 21 июля 1919 года военно-революционным штабом соседнего с Тасеевским Шиткинского фронта командиру 1‐го партизанского отряда Николаю Звереву, гласило, что тот вместе «со взводными командирами или представителями отрядов уполномачивается… на следующее: арестовывать, судить и уничтожать лиц, замеченных в контр-революционной работе, а также и шпионов неприятеля»[1459]. Опубликованные документы трибунальского делопроизводства Шиткинского фронта, касающиеся партизан, говорят о возбуждении дел за самочинные убийства, однако наказания выносились символические: от двух недель до шести месяцев ареста. Между тем за кражу предусматривалось наказание в виде общественных работ на срок до года. А самые жестокие кары ждали обвиненных в политических преступлениях: в ноябре 1919 года шиткинцы расстреляли пятерых как врагов и шпионов.
Шиткинцы, стоявшие в Серафимовке под Тайшетом, вызвали большое недовольство населения расправой над местной учительницей. Иркутская эсеровская газета сообщала: «В виду полученных сведений, что учительница с[ела] Серафимовского Гурьева убита и ее обгоревший труп валяется на дороге возле деревни Старо-Шелехово, сельскому старосте отдано распоряжение разыскать труп Гурьевой и доставить в Тайшет для погребения». Погибла и бирюсинская учительница, жена С. С. Дьячкова, белого офицера, бывшего учителя села Бирюса. Эту «красивую женщину, очень уважаемую населением» партизаны при отступлении «увезли… вместе с семилетним сыном под конвоем братьев Троезубовых, которые расстреляли ее и сына в целях ограбления. Подобные расправы совершались повсеместно»[1460].
В публиковавшихся партизанских мемуарах жестокость расправ маскировалась постоянными упоминаниями о расстреле врагов. На деле же пленных чаще всего рубили шашками, забивали чем попало, запарывали, вешали, топили, а то и сжигали живьем. Так, П. Д. Криволуцкий писал, что в конце февраля 1919 года «…Н[ижне]-Заимские купцы, не успевшие бежать из Шиткиной вместе с белогвардейцами… были разоблачены и как враги революции расстреляны». А речь шла о стариках А. З. Москвитине и Н. С. Иванове, которых на деле утопили в проруби по приказу И. А. Бича-Таёжного[1461].
Партизанские судилища выглядели, мягко говоря, упрощенными. Командиры нечасто вспоминали процедуру сколько-нибудь тщательного следствия и осуждения, больше упирая на скорость исполнения смертного приговора (в этом отношении выделяются соответствующими подробностями мемуары И. Я. Огородникова[1462]). Налицо была смесь садизма с театральным представлением, типичная для любой вооруженной толпы, одержимой желанием немедленной расправы и участия в коллективной оргии убийств.
Командующий Забайкальской группой Восточно-Сибирской советской армии эсер Н. С. Калашников, шедший из Иркутска на Верхнеудинск, 24 февраля 1920 года «в докладе командиру армии писал по поводу жалоб на следственную комиссию, базировавшуюся при Кударинском волисполкоме: „При осмотре начштабом арестного помещения оказалось, что арестованные содержатся совершенно в невозможных санитарных условиях, угрожающих распространением тифа
