Другая часть команды, подгоняемая почерневшим от холода, высохшим Метью, с монотонным стуком ломами и топорами обкалывала обхвативший киль лед. Через два часа все было кончено: трюмы были почти полностью пусты, Ситтон приказал также выбросить часть такелажа, запасные паруса и почти все канаты, дабы максимально облегчить «Октавиус». Туда же отправилась и совершенно бесполезная теперь девятифунтовая пушка, из которой за все время этого плаванья так и не было сделано ни единого выстрела…
По приказанию Ситтона корабельный плотник Гоббс из запасных частей рангоута сделал волокушу, на которой якорь был оттащен до ближайшего тороса, канат от которого туго натянули на кабестан. К вечеру все было готово, и нам оставалось только терпеливо ждать. Шторм начался ночью. В кромешной тьме яростно завывал ветер, кружа и завивая между мачтами «Октавиуса» миллиарды снежинок; тучами он поднимал снег с ледяного поля, в бешенстве швыряя его в борта и на палубу, стучал в окна, грозя выбить стекла. Ледяное поле вокруг и в самом деле пришло в движение: с пушечным грохотом и лязгом громадные льдины сталкивались между собой; скакали во тьме, запрыгивая одна на другую; переворачивались; раскалывались от ударов.
«Октавиус» мотало из стороны в сторону, корпус трещал и стонал, и вот-вот, казалось, корабль вырвется из ледяного плена. Льдины били в его борта многотонными ударами, сотрясая «Октавиус» от носа до кормы и обрушивая все внутри его кают.
– Навались! – орал Метью, перекрывая рев бури. – Все вместе! Взяли! Р-р-р-раз!
Команда яростно навалилась на рукоятки кабестана – судно дернулось и действительно двинулось вперед. Его начало шатать сильнее, и на обледенелой палубе еле возможно было уже удержаться. Последовал еще один толчок, на этот раз гораздо сильнее первого, на этот раз судно уже ощутимо продвинулось.
«26 сентября 1762 года. Попытка вырвать судно изо льда успехом не увенчалась. Ледяной массив вокруг встал неподвижно. Признаков открытой воды вблизи корабля не наблюдается…»
К пяти утра ветер утих окончательно, лишь изредка его злобные порывы налетали на «Октавиус», осыпая колким снегом палубу и надстройки. Все снасти были покрыты плотным слоем льда, свешивающимся сосульками с рей, вант и стеньг. За ночь судно замело снегом почти по самые борта, и лед громоздился вокруг выше миделя – было полное впечатление, что корабль словно бы приподнялся над окружающей ледяной пустыней, точно под ним вырос холм. Вчерашняя кампания была проиграна полностью – судно не только не вышло из ледяного затора, но и наоборот, мороз, уже не поднимавшийся даже днем выше отметки -20° F, плотно схватил все вокруг. Шторм, на который мы так рассчитывали, взломал лед, но в действительности не только не помог нам освободиться от его тисков, а напротив, только усугубил положение, с новой силой потом заковав корабль в еще более тяжкие оковы. Надежды вырваться из плена больше не было. Это я понимал, стоя на баке обреченного судна. Да, оно было застраховано, как и весь уничтоженный нами в этой тщетной попытке освободиться груз, но какой теперь был во всем этом смысл…
«…Приказом капитана Ситтона корабельный конопатчик Хью Уиглз при помощи помощника Перси Коллинза плотно законопатил все щели и герметизировал большинство люков во избежание продувания судна…»
В еле теплой, насквозь отсыревшей моей некогда шикарной каюте установилось тягостное молчание. Я нервно сжимал зубами потрескавшийся от холода чубук своей трубки – вместо табака, запас которого израсходовался уже месяц назад, в ней тлел сырой китайский чай. От этого курева у меня не проходили боли в животе, но, несмотря на все увещевания Ингера, я никак не мог без курения. Доктор сам заболел и еле держался на ногах. Но продолжал при этом из последних сил ухаживать за заболевшими, количество которых теперь росло с каждым днем. В лазарете лежали уже семеро, а прошедшая ночь унесла еще одну жизнь: в лазарете скончался матрос Джек Коу.
– Нам надо покидать корабль, – сказал Ситтон. – Скоро наступит зима, и температура может понизиться до минус пятидесяти. Нам не продержаться будет тут, и я предлагаю покинуть корабль, пока у нас еще есть шанс на это.
– Мы находимся в двухстах сорока семи милях от берега Аляски, – сказал Берроу. – И пока не установились сверхнизкие температуры, у нас еще есть шанс добраться до него. Нужно сделать волокуши и тащить шлюпки волоком по льду на тот случай, если мы встретим открытую воду.
– Я согласен с вами, – сказал я. – Судно придется бросать. Но на борту по крайней мере пять обессиленных человек, которые не смогут идти. Среди них и моя жена. Что нам делать с ними?
– Леди возьмем с собой, – сказал Метью. – А остальных избавим от мучений…
– Что вы говорите?! – закричал я. – Это бесчеловечно!..
– Вы говорите о человечности? – спросил со злой усмешкой Метью. – Когда я с самого начала пытался вбить вам всем в головы, что запастись нужно как минимум на год… Не все из нас, даже самые здоровые, смогут дойти до берега.
– Мы можем погрузить неспособных идти в шлюпки, – ответил Берроу, и между ним и Метью вновь вспыхнул яростный спор, только на этот раз они вели его сиплыми, едва слышными голосами.
– Хватит! – оборвал я их полемику. – Мы возьмем с собой всех, и баста!
В ответ Метью хрипло расхохотался:
– Вы обрадуйте этим решением команду – и посмотрим, что вам ответят на это!
В дверь постучали, и на пороге каюты возник доктор Ингер. Он глухо, булькающе откашлялся и снял с головы свою зюйдвестку, покрытую сверху уэльским париком.
– Вызывали, сэр? – спросил он не своим, хриплым, глухим голосом. Доктор заболел уже несколько дней как, но продолжал упорно заботиться о своих подопечных и, казалось, твердо внушил себе, что не имеет права слечь сам.
– Да, – ответил Ситтон. – Ингер, мы вынуждены покинуть корабль.
– На борту около семи человек, которые уже не смогут идти сами, – сегодня с утра слег конопатчик. Это не считая леди Блейк и Дэниса О’Нилла, – сказал доктор. – Что нам делать?
– Возьмем их с собой, – ответил Ситтон. – Положим в шлюпки, и более здоровые будут тянуть их по льду на волокушах, пока мы не встретим свободную воду.
Доктор на секунду задумался, и тени складками легли на его и без того исхудавшее лицо. Картина, нарисованная самыми мрачными красками, была понятна ему и без лишних слов.
– По крайней мере, мы не поддадимся малодушию, как бы ни было безнадежно их положение, – ответил он. – Дай Господь всем нам сил преодолеть это…
– Готовьте больных, – ответил Ситтон, и я краем глаза увидел, как на лице Метью промелькнуло выражение злобной досады. В критической ситуации этот эгоист до мозга костей начинал жить волчьими законами, и я готов был поручиться, что он, не колеблясь, бросил бы нас всех, если бы только ему одному выпал шанс спастись.
