Плотник Гоббс
«24 сентября 1762 года. Температура воздуха днем +14 градусов, ночью опускается до 0. Льды покрывают 80 процентов воды вокруг. Судно еле продвигается вперед, скорость не больше пяти узлов. Наблюдается полное обледенение надводной части корпуса и частичное обледенение такелажа. В 14 часов по Гринвичу обнаружили таинственное исчезновение матроса Гарриса Бриггса. Скорее всего, он упал за борт, поскользнувшись на обледеневшей палубе, однако свидетелей этого происшествия не обнаружилось…»
Судно резко качнуло, снаружи раздался негромкий стук, словно что-то тяжелое прокатилось по правому борту, нас еще пару раз мотнуло – и, хрипло заскрипев всем корпусом, корабль остановился. Я моментально вышел из тяжкого чугунного сна, лишенного всяких сновидений, не приносящего ничего, даже временного облегчения, сна, которым я уже неделю не спал, а выключался, так как организм был измотан.
С трудом сдвинув с себя ворох тяжелых одеял, я, застонав, вылез из шконки и полуощупью – в камине еле тлела кучка углей, – пробрался к выходу из каюты. Засветив фонарь, я прошел по коридору и поднялся на шкафут. Ночь была неимоверно темная и чудовищно холодная: на палубе не горело уже ни одного огня, на небе не было видно ни луны, ни звезд, только за бортом совсем рядом бесчисленными призраками маячили белые, бесформенные пятна льдин. Снаружи все промерзло уже насквозь и покрылось плотной ледяной коркой, сбивать которую ни у кого уже не было сил. Исключением стали только подвижные блоки и кнехты, за которые цепляли канаты.
Во внутренних помещениях господствовала сырость: из-за отсутствия топлива судно не отапливалось как следует, и потому там, где еще оставалось тепло, скапливался конденсат, пропитавший все вокруг, и прежде всего матерчатые вещи. Шелка и мешки с чаем в трюме заледенели и превратились в твердые куски наста, сродни кирпичам. Бороться с этим было невозможно, и сырость была для нас даже страшнее холода: при выходе на мороз она мгновенно превращалась в лед, а в помещении опять становилась влагой, медленно сохнущей на наших телах и безжалостно забирающей и без того скудные остатки тепла у измотанного недоеданием организма. Следом за мной ковылял Берроу: у него от сырости страшно опухло лицо и болели суставы, каждое движение давалось ему с большими мучениями…
Наверху, на шканцах у правого борта, скопилась небольшая кучка народа, смотревшего куда-то за борт.
Сверху из темной бездны неба шел мелкий, колючий снег, запорошивший все вокруг, и от него было немного светлее. В сгорбленном старике, на котором свободно болталась шуба, с перемотанным шарфом лицом и головой, ушедшей в уэльский парик, теперь с трудом можно было узнать прежнего энергичного и хладнокровного Ситтона. В руке он держал тускло чадивший фонарь, которым, наклонившись над бортом, светил вниз.
– Что случилось? – спросил я, подойдя к ним.
– Нас затерло льдами, сэр, – ответил он. – Корпус судна цел, но мы остановились. Придется ждать утра, сейчас ничего не видно.
«25 сентября 1762 года. Нас затерло льдами, судно остановилось в точке 72 с. ш. и 145 в. д. и его продвижение на данный момент не представляется возможным. Провизия на исходе, уголь закончился. Капитан Ситтон приказал рубить на растопку мебель и внутренние переборки судна, но из-за сырости дрова практически не загораются, приходится использовать остатки пороха для поддержания огня. Температура днем не превышает отметки 0, ночью опускается до -27 °F. В ночь с 24 на 25 сентября на посту замерз вахтенный Билл Джонсон. Той же ночью в лазарете скончались матросы Генри Шолтон и Саймон Свирт. Ожидаем рассвета, чтобы предпринять меры по освобождению корабля изо льда…»
Всю ночь на «Октавиусе» никто не спал, и утром, как только на горизонте забрезжил рассвет, я, Метью, Ситтон и Берроу, прихватив с собой боцмана, спустились вниз на лед и с трудом, проваливаясь в плотный наст, обошли все судно вокруг…
Весь корпус корабля по самую ватерлинию был плотно схвачен льдом, будто врос в него. С трудом я поднялся на марс по обледеневшим выбленкам и оттуда, обдуваемый ледяным ветерком, шедшим с севера, в подзорную трубу осматривал все вокруг. На многие мили от корабля сплошным лесом шло беспорядочное нагромождение льда, образуя торосы в иных местах высотой с небольшой холм. Однако то тут, то там проглядывали небольшие оконца свободной воды – не более пары десятков метров. Это говорило о том, что лед схватился еще не плотно и хороший шторм мог бы взломать этот покров. Спустившись вниз, мы немедленно собрались в моей каюте. На столе дымились стаканы с крепким, но уже потерявшим из-за сырости весь свой вкус и аромат чаем без сахара, отдававшим жухлой соломой. Это было уже единственное наше спасение от холода, так как единственный прием пищи, приходившийся на обед и состоявший из крохотного куска застывшей вяленой медвежатины и нескольких подплесневелых сухарей, служил лишь спасением от голодной смерти.
– Ночью будет шторм, – сказал Берроу, откинув капюшон с мертвецки бледного лица с ввалившимися щеками, заросшими седой, беспорядочной щетиной, и тусклыми, погасшими, как у глубокого старика, глазами. – Барометр стремительно падает. Мне кажется, что ветер взломает ледяной покров и нам удастся вырваться отсюда.
– Да, – ответил Метью. – Это наш единственный шанс. В свое время я подобным образом вырывал свое судно изо льда. Кроме последнего раза, когда его во время такого шторма просто раздавило.
– Лед еще слабый, его толщина не более двух дюймов, – сказал Ситтон. – Поэтому предлагаю сейчас подрубить его вдоль бортов, где только будет возможно, и завести якорь за ближайший торос, чтобы, когда ледяной покров придет в движение, сорвать судно с места. Риск большой, но другого выхода у нас нет. Хозяин, судно придется облегчать…
– Да-да, – ответил я. – Делайте все, что нужно для этого. Освободить трюмы…
Через полчаса часть команды, выстроившись в живую цепочку от трюмных люков к фальшборту, уже выбрасывала из трюмов их содержимое. Без какого-либо чувства смотрел я, как летят вниз, стукаясь об лед и рассыпаясь от ударов, мешки с чаем и специями; как с грохотом и звоном падают, разбиваясь, ящики с фарфором; как шлепаются тюки с шелком. Весь лед вокруг корабля потемнел от рассыпавшегося из мешков чая, покрылся щепками, осколками, тряпьем и прочим мусором, в который превратилось все мое состояние.
Другая часть команды, подгоняемая почерневшим от холода, высохшим Метью, с монотонным стуком ломами и топорами обкалывала обхвативший киль лед. Через два часа все было кончено: трюмы были почти полностью пусты, Ситтон приказал также выбросить часть такелажа, запасные паруса и почти все канаты, дабы максимально облегчить «Октавиус». Туда же отправилась и совершенно бесполезная теперь девятифунтовая пушка, из которой за все время этого плаванья так и не было сделано ни единого выстрела…
