лагерь разнесла.
А мне бы вновь увидеть маму
И жить, как прежде я жила.
Плохо.
15. IV А.Т. – М.И. Монтенау – Москва
…Должно быть, прежние письма мои идут, идут, а вот подвернулась оказия – хороший человек, Щур (из «Правды»), едет, говорят, в Москву, обещал заехать. Сегодня я встал очень рано. Перед этим денька два был болен гриппом, вчера уж решил ночью не ходить на станцию в поезд, хотя шла в номере глава. Однако было беспокойно. Едва ли не первая это глава, что я не просмотрел ее в полосе. Проснулся в полшестого оттого, что почувствовал, что болезнь как будто прошла, и не захотелось уже досыпать. Пошел в поезд, но там еще номера не было, а глава была уже в матрице – просмотрел: ничего, все так, как у меня. Прилагаю тебе эту главу в оттиске… Я очень рад, что оказия случилась с выходом главы. Так тоскливо представить, что глава шла бы еще недели две-три к тебе. А она только что написана, а в таких случаях очень хочется ее кому-то, тем более тебе, показать немедленно. Немедленно увериться в том, что самому кажется безусловным, и немедленно же, чтоб подтвердились те опасения, которые всегда есть при окончании вещи или отдельного куска. Не знаю, как тебе, но мне глава в общем нравится. В редакции она всем у нас очень понравилась, хотя излишние похвалы показывают, что люди более склонны воспринимать такие вещи, чем более скрытные. Это все равно, что пляска и песня.
Но я тебе хочу, спешу вот что сказать, дорогой друг мой. Я чувствую совершенно реально, что моя книга заканчивается, округляется со всей определенностью, для меня по крайней мере. Заканчивается не потому, чтобы устал или разочаровался в ней, или по каким-либо, боже упаси, внешним соображениям. И не по лени. Более того, с ощущением близкого вот-вот завершения ее, к которому я прихожу ровно через два года, после того как однажды уже совершенно искренне заканчивал писать, – с этим ощущением неизбежна и грусть, как при разлуке с другом. И все же я скоро поставлю точку. Если рассуждать по этому поводу, то могу тебе вот что сказать. Книга эта неразрывно связана с ходом войны, ее этапами. Она не такая, какие будут или могут быть написаны потом. Она вместе с ней, войной, шла, исходя из нее и сплетаясь с ней. Она, может быть, всего более связана с тем периодом войны, а не с этим. Но тут уж ничего не попишешь. И худого я в этом не вижу. Но, так или иначе, война, как год со своими четырьмя временами, округлилась уже в ней, и либо выходить за эти рамки, либо топтаться на месте, добавляя, может быть, новые детали, но уже никак не стороны. Очень возможно, что и в таком своем виде книга уже затянулась; может быть, правы те, которые не признавали и второй части (правда, не читая ее), не только что третьей. Может быть, прав и т. Щ<ербаков>, который «спустил указание» кончать, или благожелательный Асмус, слова которого ты мне как-то передавала в письме. Может быть! Но я сам был бы не прав перед самим собою, если б поддался этим воздействиям извне. Я думаю, что все же никто не понимал и не понимает так внутреннего плана вещи, как я. Ей и благожелатели хотят приписать то, чего в ней нет. В ней ищут поэму, повесть и т. п., а это ни то, ни пятое. Я не говорю, что это новый жанр, что вот так нужно писать. Нет. Но вот так написана, написалась глава за главой эта штука. И что хотите с ней, то и делайте. Пусть она не будет иметь никакого общелитературного значения, во что я, между прочим, не верю, но она останется как некая форма поэтической службы на войне. В этом ее ни с чем не спутать. Но я, кажется, уже занялся агитацией. А еще нужно тебе сообщить, как кончается вещь и как в ней все выстраивается по порядку.
Мне остается написать еще одну главу, хотя просятся и вторая, и третья, но на поверку по-настоящему необходима и осветит все с новой стороны одна глава, о которой я думаю уже больше года и о которой говорил тебе, не пугайся: «На том свете». Это будет глава лирико-философская при внешней своей сюжетной занятности, она будет каким-то подведением морально-этического и философского баланса вещи. Она посвящена памяти тех, чью память называют вечной в каждом приказе. Она в павших, а павших героев и мучеников этой войны не меньше, чем живых. И уже хотя бы потому, что сами о себе они ничего не скажут, они заслуживают того, чтоб память о них врубить в сознание людей как-то более осязаемо, чем это делается обычно. Ведь нигде так мертвые и живые не близки, как на войне, при всем том, что так часто покидают друг друга. И при всем том, что о мертвых не принято говорить именно на войне.
Но я боюсь, что все это – ахинея. Посмотрим, что получится реально, в строчках, в изложении. Только прошу, не бойся, ничего худого не будет. Итак, это и будет последняя глава, в которой Теркин возвращается с того света, не найдя себе там места. На этом повествование, как говорится, обрывается. Затем заключение. В основу его пойдут некоторые строчки из того заключения, что было до глав третьей части. Таким образом, будет исключено сдвижение в середине двух «От автора» (конец II и начало III части). «Смерть и воин» отойдет ко второй части (следом за «В наступлении»). А третья будет выглядеть примерно так по порядку:
Вступление
Дед и баба
На Днепре
Про солдата-сироту
По дороге на Берлин
В бане
С того света (?)
Заключение
Само собой, что промелькнувший чуть-чуть и вынужденный у меня обстоятельствами чисто внешнего порядка намек на офицерское звание Теркина сотрется, что не представит труда и ничего в существенном не теряет. Это как портрет работы Верейского, на котором художник из лауреатского журнала пририсовал офицерские погоны. А у нас в газете он по-прежнему Теркин…
…Третий раз едем в Инстербург за последний месяц. То так, то так складывается обстановка. Словом, когда закончится Земландская группа, мы очутимся в глубочайшем тылу. И куда нас после этого двинут – одному богу ясно. Говорят и о Дальнем Востоке (вот не хотелось бы с одной войны ехать мимо Москвы на другую!),
