…за унитазом! бутылка за унитазом! он опять жрёт свою водяру — сволочьсволочьсволочьсво…
…я втыкаю ему в глаз отвёртку распухшими руками в синяках и ссадинах — а-а-а!..
…на зоне… я думал, что на воле не узнают, что меня опустили…
…ударить её в живот… синяки? не-е-ет! никаких синяков не будет…
…пусть думают на него, пусть!..
…насиловать…
…резать и слушать, как она визжит…
…пауки, черви, мокрицы — ненавижу!.. они сыплются мне на лицо…
Мириады мыслей, слов, чувств утопили маленькую жалкую Анну. Её не было. Был только ураган чувств и боли… оглушительный обвал тяжёлых камней, расплющивших её, раздавивших… разорвавших её тело в кричащие от ужаса и боли клочья.
…идти…
…идти…
…ну, что встала?! иди!!!
Она шла. Это было всё, что осталось от Анны — тяжёлый подъём по ступеням… сквозь могильную гниль и грязь, вопящую в каждом, самом маленьком уголке этого мира… этого океана лжи, горя и боли…
И только в одном, самом крохотном кусочке вселенной осталась слабая тень ног Анны… шажок… ступенька… шажок…
Наверное, это было не важно — ведь Анны не было. Но эта маленькая слабая клеточка не давала ногам остановиться… шажок… ступенька… шажок…
Наверное, ею двигала ненависть к «дару».
* * *
Она упала на ступеньки, выронив нож. Давясь от рвотных позывов, она отползла от лужицы желчи — её рвало только горькой слизью. Она отплёвывалась, встав на четвереньки и мотая головой, словно самая старая в мире пьяная побирушка… в голове у неё угасали крики и рычание множества умерших людей. Она оглянулась в страхе, что они идут вслед за ней и слабо удивилась тому, что сверху толпа казалась совсем маленькой. Она продиралась миллион лет — целую вечность — много-много жизней… через бесконечность четырёх-пяти ступеней! Слава Богу, люди стояли к ней спиной, всё также не шевелясь.
Она достала флягу и, набрав полный рот воды — выплюнула. Под руку подвернулась фляга поменьше, с водкой, но пить её она не стала — в горле всё ещё жгло. «А зря! — проговорил у неё в голове голос Ильи. — Я же говорил тебе, Анна, что водка бывает двух видов — хорошая… и очень хорошая!»
Встав наконец-то на ноги и подобрав нож, Анна осмотрелась. Здесь, на втором этаже, туман плавал жидкими пластами, временами скрывая от неё вход в главный зал. На полу, на аккуратных алых дорожках, лежали игрушки. У стены напротив приткнулись несколько детских велосипедов. Прямо на полу стояло с десяток телевизоров, от которых спутанными кишочками тянулись провода видеоигр с торчащими из панелек яркими джойстиками. Двери в зал были закрыты.
Анна прошла по дорожке, машинально огибая разбросанные игрушки, и потянула на себя дверь. Мыслей никаких не было. Она просто вошла в зал, освещённый приятными притушенными огнями сцены. Занавес был задёрнут. Идя по центральному проходу, она равнодушно отметила про себя, что значительная часть рядов кресел были убраны. На освободившейся площади лежали ковры… множество ковров… и игрушек, и книг, и каких-то разномастных ноутбуков, стульчиков, столиков, шаров-прыгалок, машинок, коробок с развивающими игрушками… словно большой детский сад свалил сюда всё своё копившееся годами барахло, не особо заботясь о том, чтобы придать всему этому хоть какой-то порядок. На крайних креслах грудами лежала детская одежда.
После ярких огней фойе глазам был приятен вкрадчивый полумрак.
Она подошла к сцене и, не удивившись, увидела, как занавес плавно раздвинулся. Где-то щёлкнули реле и золотистый свет разлился по сцене, уставленной детскими кроватками. В центре сцены стояло ложе, на котором спокойно возлежал её давний знакомец, весь облитый мягким сиянием. Рядом с ним стояли вазы и кувшины, чаши и тарелки, заваленные грудами фруктов, аппетитными тушками куриц с торчащими ножками, каких-то больших рыб, аккуратно разрезанных на кусочки и только ждущих едока, конфеты, вино, мягкие даже на вид булочки…
Запах ударил её внезапно, исподтишка. Всё это гастрономическое великолепие обрушило на Анну одуряющую волну ароматов… рот мгновенно наполнился слюной, в животе протяжно заурчало… как показалось Анне — заурчало так, что слышно было и за пределами зала.
Но она смотрела на кроватки. Стоя у сцены, она видела только несколько рук и ног, свешивающихся с кроватей, затылок Кондратьева, чумазую мордочку Феди, приткнувшегося на самом краю — он всегда спал именно так, почти свесив голову с кроватки…
Безошибочным чутьём она определила крайнюю левую кровать, как Леночкину, и, невольно вскрикнув, заспешила, рванулась к ней. Она неуклюже полезла на сцену, щурясь от огней рампы, почему-то повёрнутых в зал… внезапная слабость испугала её и она, как в дурном сне, никак не могла взобраться на эту чёртову сцену, хватаясь руками и скользя по проклятым гладким доскам… а в голове у неё билось только: «Нашла! Нашла! Нашла!» Она легла на живот, застонав от бессилия, и оттолкнулась ногами. Наверное, со стороны она выглядела смешно — мрачная заблёванная женщина, с похудевшим осунувшимся лицом, корячится на глазах у Сатаны, пытаясь одолеть невероятную высоту долбанной сцены, на которую ещё несколько часов назад она смогла бы взобраться одним прыжком… да только смеяться было некому. Лежащий в золотом сиянии не то юноша, не то мужчина равнодушно смотрел куда-то вдаль. Казалось он вслушивался во что-то… и натужное пыхтение и гневные стоны Анны только мешали ему… но он из вежливости не обращал на них внимания.
Она взобралась на сцену и встала на мёртвых, подгибающихся ногах. Совсем рядом с Леночкиной кроваткой она увидела труп немолодой женщины с раскроенной головой. Гниющий мозг вывалился на доски сцены, вздувшееся лицо было повёрнуто к Анне. Леночка пошевелилась, натягивая на себя одеяло и Анна вздрогнула — нельзя! Нельзя просыпаться, доченька! Нельзя детям видеть такое!
— Это Гагача, — мягко сказал Сатана, отхлебнув из изящной чаши. — Она возилась с детьми, это они её так назвали. Она хорошая тётка, но, как видишь, уже мёртвая. Надо бы убрать, а то детей напугает…
— Что ты здесь творишь? — со злобной тоской прошептала Анна. — Какого чёрта ты тут вытворяешь?! — Ей хотелось орать, но… но дети спят… спят!
— Ну, надо же было как-то ухаживать за детишками, — усмехнулся Сатана.
Выползший откуда-то из-под сцены туман укутал труп. В сгустившемся облаке вертелись спирали чёрного дыма. Туман пожирал труп… Анне послышалось чавканье, но она знала, что это всего лишь услужливая подсказка воображения. Голова её кружилась.
— Садись-ка, пока детки дрыхнут. И ради Создателя, не бросайся на меня с ножом. Возлежи на ложе, отдыхай. Нам с тобой есть о чём поговорить.
Анна криво усмехнулась, посмотрела на нож, который, оказывается, всё ещё сжимала в руках и разлепила пальцы. Ей не нравился тон Сатаны… ей безумно хотелось прийти сюда с заряженным ружьём для подводной охоты, — она отдала бы что угодно, лишь бы всадить гарпун прямо в глаз улыбающегося двойника Ильи… всё, что угодно!
Но отдавать было нечего.
Воевать было нечем.
Делать было нечего.
Нужно было просто оставаться рядом с дочерью. Просто быть с ней. Потому что она — её мать. И ничто, и никто во всей этой безграничной Вселенной, во всех этих кишмя-кишащих атомами параллельных мирах, не может понять её — Анну — маму Леночки… Леночки! за которую она отдала бы душу и тело, предала всех и вся… но за которую ей никто и не предлагал такой высокой цены…
Она подошла к яствам и села, скрестив по-турецки ноги, напротив усмехающегося тонкой усмешкой хлыща и фата, паяца и клоуна… обезьяны Бога, так и не ставшей человеком.
— Хорошо, что ты пришла, — сказал Сатана и отщипнул ягодку винограда. — Я уж думал, что ты сгинешь там, в тумане. Ах, Аннушка, как хорошо Отцу! Он — везде, Он — всё. А я вынужден стараться быть всеведущим и всевидящим таким кустарным, идиотским, — прошу прощения, — туманным способом. Что ж… я был готов к этому. Как говорят господа учёные — супротив законов физики не попрёшь.
Он подмигнул Анне и тихо рассмеялся.
— …Самое смешное, что именно я и устанавливал эти законы! Я говорил тебе, что мы, молодые воплощения творческой силы, творили этот мир именно так, как нам хотелось? Я устанавливал правила и законы, утверждал незыблемое и охватывал неохватное… а теперь я вынужден сидеть на паршивой сцене и дёргать за ниточки, чтобы мои временные подданные могли хоть как-то ухаживать за королями и королевами будущей расы… Смешно, правда?
— Нисколько, — сказала Анна, борясь с желанием завизжать и кинуться вперёд, чтобы вцепиться в красивое лицо пальцами. О, она раскровянила бы ему всю харю! Она выцарапала бы ему голубые глаза, она стёрла бы с его лица эту снисходительную усмешку!
