Посидев несколько минут, Анна встала и побрела дальше.
…опять камешек на крестике засветился красным, и тепло так от него…
…бесполезно…
…тепло…
Хорошо, что он есть. Всё-таки, память о той, бывшей когда-то Анне. Той Анне, которая верила в крест и молитву, волхование и пост, бабку Явдоху и пасхальные куличи… в благодать верила. В жизнь вечную, да не ту, что на самом деле есть, оказывается…
Сама того не замечая, она начала бормотать стихи. Останавливалась, запнувшись, начинала снова, повторяя и повторяя забытые строки, написанные Анной давным-давно (совсем недавно):
Я поставлю на рельсы башмаки тормозныеПод колёса того голубого вагона,Что своею рукой ты толкнул — и в иныеПокатился он страны от родного перрона.Начинать этот путь не имело нам смысла:Ведь тебе, как и мне, это нужно едва ли.Двух попутчиков странных беседа завислаВ опустевшем вагоне, в виртуальном реале.Я скажу себе: «хватит!», потянувшись к стоп-крану.Опущу на мечты тормозные колодки.Не играй моим сердцем, не тревожь мою рану.Лучше будем друзьями… и давай выпьем водки!Нет… во всем есть смысл — и начинать, и заканчивать…
Под ногами хрустело, словно она шла по старой яичной скорлупе. Где-то вдалеке слышался басовитый лай собаки. Пёс брехал и брехал, не давая сосредоточиться, вспомнить, а потом перешёл на вой. Анна остановилась, прислушалась. Всё стихло.
…наш Пёс, или кто-то другой?..
Есть Сатана, есть Бог. Почему же Он молчит? Почему поганый пакостник — Его сын — всегда тут как тут? Какого хрена он выворачивает наизнанку миры, грязня и извращая их? Что же ты молчишь, Отец? Или сказать нечего?!
Анна начала злиться. Ну, говори! Говори со мной! Хоть из пылающего куста, хоть из вихря! Пошли мне розового ангелочка с крылышками, так похожего на пухленького Купидона! Сделай хоть какой-то знак! Или ты не слышишь? А может, ты не слушаешь? Какое тебе дело, Отец, до смертельно уставшей женщины, бредущей в мерзком киселе по хрустящей осквернённой земле?
…ты отдал Своего Сына…
…но я — я не отдам свою дочь!
— Взять бы сейчас Сатану за шкирку, да мордой — в говно! — пробормотала Анна. — Пользуется тем, что Отец на нас внимания не обращает! Все умерли — и Саша, и Илья, и Маринка…. Одна я иду и иду в тумане… одна я… как собака побитая, за щеночками своими… глотку рвать, сдохнуть в драке…
…одна!!!
…нет, не одна!
…бросили…
…нет, ты не можешь так говорить…
…МОГУ!!!
…заткнись и иди… нашлась тут, всеми брошенная, видите ли… поплачь ещё в платочек! Утри сопли и иди — наша доля такая, женская — детей своих не отдавать!
…сама ты — сопли… нет у меня ни слёз, ни страха. И я иду.
— Я иду, — сказала она и мрачно усмехнулась. — Иду!
Она вынула нож из ножен и крепко сжала рукоять, повернув нож лезвием к себе. Удар по ухмыляющемуся лицу — вот так, чтобы сорвавшаяся влево рука чиркнула отточенной сталью по морде… а потом рука сама пойдёт обратно и воткнёт нож прямо в шею! Сашка, Сашка научил меня… он виновато моргал, направляя мою руку…
…воин…
…такой смешной и жалкий… но умеющий убивать. Убивать быстро и деловито. Натренированно…
Она шла в абсолютной уверенности, что дойдёт, что всё, что происходит — происходит медленно, но верно. Что Сатана ждёт её — прекрасный ангел-демон-царь-бог, проклятье и боль, отчаяние и насмешка
Ей не хочет помогать Отец — что же, надо относиться к этому спокойно. Она сама помогает себе. Она помогает себе и другим. Сама! Слышишь?! Тебе хорошо — Ты создал нас всех и ушёл отдыхать, не заботясь о том, что осталось там, внизу, куда рухнул Твой же испорченный и капризный сын. Ты послал нам другого, самого любимого, Сына… но он пробыл у нас недолго. Мы сами убили Его. А теперь мы делаем крестики с камушками и красим куриные яйца на годовщину Его воскрешения… такие смешные маленькие людишки, оставшиеся без Отца.
…хватит болтать! — сказал Илья
…ты, главное, иди! — сказал Сашка.
…ты не была такой! — сказала Мёрси
Они смотрели на неё, вглядывались в её лицо. Они были печальны, но они и не думали ей поддакивать. «Иди! — говорили они. — Иди и верь в свою силу! Иди, и не жди, что кто-то большой и добрый специально спустится к тебе с небес, чтобы всё уладить! Иди — это твой путь».
— Помощники… — сказала Анна, — вам-то легко говорить!
Но на душе стало легче.
* * *
Она вышла из тумана внезапно. Он остался за её спиной, будто срезанная огромным ножом стена белого творога. Здесь властвовала ночь. И сиял тёплыми золотыми огнями Дворец Молодёжи, как огромный драгоценный кристалл, возвышавшийся над вечной зеленью густых елей.
Уличные фонари освещали асфальтовую дорожку, чисто выметенную и спрыснутую недавно прошедшим дождём. Анна остановилась на секунду… и пошла по дорожке мимо большой кучи осенних листьев, из которой поднимался горький дразнящий память дымок.
Подняв голову, она не увидела ни звёзд, ни луны. Туман нависал над площадью белым с золотистым отливом колоссальным куполом. Откуда-то оттуда, сверху летела мелкая холодная морось… и Анна подумала, что там, совсем высоко, над туманом, ходят набухшие тучи, проливая на землю небесную влагу…
«Вот я и пришла!» — сказала она сама себе, поднимаясь по ставшим бесконечными ступеням. Туда, выше — к зовущему свету и теплу.
Она поднималась и поднималась, словно взлетая на высокий пик, на самой вершине которого её ждали Судьба и Смерть.
КоваленкоИгорь Антонович был в полной запарке. Связь дёргала его в разные стороны, пресса рвала на части, добивалась разговора бывшая жена, несколько раз звонила дочь, Бриджес тянул из него жилы, сам выбиваясь из сил. Военные терзали его, президент одолевал вопросами… а теперь ещё и служба безопасности насела на Коваленко с требованием немедленного одобрения плана действий по обеспечению, недопустимости, всеохватного запрета доступа на, осторожности и так далее.
— А чего ты хотел? — удивлённо сказал ему Хокинс, одолевший таки гордыню и познакомившись с Коваленко, так сказать, «воочию» — через прямую видеосвязь. — Ты сам вызвался тянуть за верёвочки и контролировать каждый чих. Ты загоняешь себя, как та несчастная лошадь, чтобы рухнуть и испустить дух. Более того, ты загонял старика Бриджеса, а на Кокса свалил все боковые проблемы…
— Ну, уж и свалил! — проворчал Коваленко.
— Не перечь, Игорь. И не дёргайся, я тебя не осуждаю.
— И то хорошо, — сказал Коваленко. — Ну, ладно, спасибо за данные, это многое проясняет…
— Что данные? Суета сует. Думаю, что мы их и обработать не успеем. Ты уже понял, да?
— Да.
— От месяца до полутора лет. Разброс, конечно, тот ещё, но… более точные сведения мы можем получить только при расширении кокона до полутора-двух тысяч километров в диаметре.
— Тогда это уже на х…й никому не нужно будет, — пробормотал Коваленко по-русски.
— Что? — не понял Хокинс.
— Я думаю, эти сведения нам пока надо держать при себе.
— Конечно, а как же иначе! — Хокинс помолчал. — Я видел много забавных фильмов, где уничтожали Нью-Йорк и рушили города мира… но никто не додумался до такого…
— Может, и додумался кто — какая разница? Что ты собираешься делать?
— Работать, — нехотя сказал Хокинс. — Уеду в горы… там хорошо работается. А ты?
— Мне ехать некуда. Буду отступать вместе со всеми… пока смогу. А там…
Они помолчали. Коваленко осторожно гладил пальцы правой руки, серыми сосисками торчащие из-под гипсовой повязки.
— Как ты думаешь — что там всё-таки… там, внутри? — спросил он.
— Я читаю Библию, Игорь. Я давно не читал её, — вместо ответа сказал Хокинс и отключился.
Коваленко потёр лоб. Двигатели «Антея» гудели ровно и мощно. Брюхо гигантского самолёта было битком набито тем, что вывезти надо было в первую очередь. Казань, новая База… новые попытки «прокола»… новые люди… новые впечатления… это всегда радовало Коваленко. Ему нравилось жить вот так, на колёсах, на ходу, в драках и спорах, в торопливых «летучках», в счастливых озарениях и сокрушительных провалах.
