И в ту же минуту невесть почему Федор Григорьевич взглянул на женщину, продававшую мороженое. Ее голубой сундук на колесиках стоял почти рядом, шагах в четырех, и когда он отвел глаза от входа в чайную, отвела глаза и она, их взгляды встретились, сцепились и быстро одновременно разошлись. Но затем что-то заставило Федора Григорьевича опять посмотреть на мороженщицу, словно бы нечто бо́льшее, чем случайность, была в этом их совпавшем интересе к двум людям, скрывшимся за дверью чайной. И даже тот скучливый вид, что напустила тотчас же на себя мороженщица, говорил скорее о желании замаскировать свою заинтересованность, чем об ее отсутствии. Спустя минуту-другую она вновь бегло скользнула взглядом по Орлову, и теперь первым невольно отвернулся он.
Из боковой улочки выехала серая «Волга» и затормозила у крылечка чайной. Шофер в пузырившемся на голове черном берете вышел из машины, стал протирать тряпкой залитое стекло. И тоже поглядывал поминутно через плечо, как бы проверяя, нет ли кого за его спиной.
Прошло около получаса, мимо из Москвы и на Москву прошумели уже несколько составов, но Белозеров не показывался — переговоры в чайной затягивались.
Шофер «Волги» снова забрался в машину и закурил, выглядывая в оконце с опущенным стеклом... На площади все было обыкновенно и привычно: огибая свежие лужи, сходились к перрону встречать вечерние поезда девушки в фестивальных цветастых косынках; налетел, как шквал, гремя и лязгая, и затих за лесом в стороне заката экспресс дальнего следования; у продмага продавщицы в белых халатах грузили на машину звенящие ящики с пустыми бутылками. Но как ни мирно все выглядело, Федор Григорьевич начал испытывать беспокойство; казалось, за этой обыденностью присутствовало некое скрытое напряжение — что-то пока не выясненное и необычное.
Из чайной выскочил парень в свитере, провожатый Белозерова, и о чем-то заговорил с шофером «Волги». Мороженщица немедленно бросила копаться в своем сундуке и не отрывала от них глаз, позабыв о покупателях — двух девочках, томившихся перед ее тележкой. Через минуту парень опять исчез за дверью, а шофер развернул машину — табличка с ее номером была, кстати сказать, замазана грязью — и, расплескивая лужи, въехал во двор чайной. Хозяйка голубого сундука и Федор Григорьевич опять обменялись взглядами, но тут же как бы оттолкнулись друг от друга: женщина сунула девочкам по брусочку пломбира, а Федор Григорьевич повернулся к ней спиной.
Минуло еще четверть часа, солнце садилось за лесом, и на огненно-красной полосе заката ярче просиял драгоценный, в железной оправе, изумруд семафора... Федор Григорьевич заколебался: оставаться ли ему дальше на своем НП, как было условлено, или что-то предпринять? Возможно, что Белозеров уж нуждался в его помощи... Серая «Волга» несомненно была причастна к тому, что происходило сейчас в ярмарочно-нарядном доме на площади, — и почему-то вот она убралась во двор? Неизвестно, какую роль играла женщина, торговавшая мороженым, но и она, очевидно, не просто любопытствовала — она следила и была настороже. И всё это сделалось уже мало похожим на игру...
В конце концов Орлов не выдержал: с тем же успехом он мог дожидаться Белозерова в самой чайной, где при всех условиях он был бы ближе к событиям. И, заперев свой мотоцикл, Федор Григорьевич прямиком зашагал через площадь. На крылечке чайной он обернулся: мороженщица выбежала из-за сундука — она вся была порыв и движение, — казалось, еще секунда, и она взлетит и понесется следом.
В удлиненном, о четыре окошка, зальце стоял оранжевый подслеповатый туман от последних закатных лучей; в тумане пахло пивом, окурками и сырым полом — нанесли с улицы грязи. Федор Григорьевич с порога обежал взглядом столики, за которыми тесно, гнездами скучились вокруг кружек посетители. Белозерова среди них не оказалось... Но русоволосый лохмач в бело-синем свитере торчал у буфетной стойки, пил пиво. А из зальца, как и следовало предполагать, был еще один выход во внутренние помещения — узкая дверка направо от буфета, прорезанная в дощатой, оклеенной обоями перегородке.
Федор Григорьевич вытер ноги о мешковину, брошенную у порога, и направился неторопливо к буфету. Под стеклом было выставлено угощение: подсохшие сизые кружочки колбасы и бледные, будто вырезанные из алюминия кильки, присыпанные лучком. На подвешенной к шнуру лампочки липкой ленте отчаянно жужжала, стараясь отклеиться, крупная муха с зеленым, парчовым брюшком. Взмокший в духоте, глинисто-багровый буфетчик отчужденно, как могут смотреть одни буфетчики, уставился из-за стойки на нового посетителя. Но Федор Григорьевич тянул: он не собирался здесь закусывать — неаппетитно все выглядело, а главное — он не имел права тратить на себя деньги по буфетам.
— Чего окна не открываете? Жарко у вас... — начал он дружелюбно, с желанием завязать разговор. — Дождь ушел давно...
Буфетчик пропустил это мимо ушей.
— Тебе кружку, отец, — большую, малую? Пиво свежее, сегодня завезли, — сказал он ровным, неживым голосом, как по телефону говорят время.
Федор Григорьевич раздумчиво качнул головой, — пива он бы с удовольствием выпил, но он не хотел, сидя за рулем, рисковать.
— Раков нет? — спросил он, хотя и сам не обнаружил их на стойке.
— Раков еще не наловили, — сказал буфетчик.
И Федор Григорьевич вознамерился уже спросить себе чего-нибудь безалкогольного, лимонада или кваса. Но тут сквозь шумок в зальце, говор, булыжное постукивание кружек донеслось до него словно бы эхо знакомого, твердого голоса, — оно исходило откуда-то из недр этого заведения.
— За свежим воздухом сюда пришел, отец? Нацедить, что ли? — В тоне буфетчика появилось нетерпение.
Федор Григорьевич не успел ответить: из глубины дома вновь дошел бас Белозерова — невнятный, но требовательный, как отдаленная команда.
Буфетчик повел взглядом на дверь рядом со стойкой; парень в свитере тоже прислушивался, держа на отлете кружку, с которой капала пена. Белозеров громко командовал, но ни одного слова нельзя было разобрать. Потом вдруг что-то стукнуло там, вроде бы упал стул... И Федор Григорьевич, глянув искоса на буфетчика, направился молча к двери в перегородке. Но лохмач с кружкой пива опередил его и встал, загораживая дверь.
— Вам куда, папаша? — Парень был либо пьян, либо болен: с воспаленного, как в жару, молодого, толстого лица смотрели светлые, дурные, наглые и несчастные глаза. — Приспичило вам? Во двор идите.
— Подвинься-ка, сынок! — сказал Федор Григорьевич, глядя на пивную кружку в руке парня, будто выточенную из зеленоватого камня.
— Для вашей пользы говорю, папаша! Во двор вам надо, там сразу увидите теремок... — Не двинувшись с места, парень отвел вбок руку с кружкой, недопитое пиво выплеснулось на пол.
— Отец, тебе же объясняют, — вмешался буфетчик. — У нас туалет во дворе, — там и воздух почище...
И у Федора Григорьевича мелькнуло: «Первое — выбить из руки кружку...»
В это мгновение за стеной рухнуло что-то огромное, как будто опрокинулся шкаф с посудой и посыпались осколки, внятно раздалось ругательство. Парень в свитере, пригнувшись, сам нырнул в дверь, которую охранял. И Орлов, точно его толкнули сзади, рванулся следом... Он очутился в полутемном, заставленном кадками коридоре, и мокрая тряпка, свисавшая с веревки, мазнула его по лицу. На секунду он задержался, чтобы оглядеться... Парень, вбежавший первым, открыл еще какую-то дверь, и в тот же момент из нее, пятясь, показался кто-то огромный, широченный, в светлом костюме.
— Давай в машину!.. Где машина? — скороговоркой сердито бросил этот гигант.
С неожиданным проворством, несмотря на свою громадность, он застучал ботинками по дощатому полу. Парень в свитере нагнал его, и они оба, толкаясь, выбежали через выход в конце коридора во двор.
Орлов остановился у открытой двери — за нею была комнатка, лишенная окон, должно быть бывшая кладовая. Настенная лампочка в молочно-белом рожке освещала полный разгром: поваленный набок стол, черепки тарелок на полу, расколотое зеркало; одна его половина вывалилась, из другой на Федора Григорьевича глянул он сам, перечеркнутый множеством расходящихся лучиков-трещин. Он не сразу увидел Белозерова: тот вставал с пола, и стол, лежавший на ребре, закрывал его.
— Фашист!.. Мать его! Недобиток! Сволочь! А-а... — ругался он и как-то гортанно подвывал, ощупывая и потирая голову. — Куда он — не видел?.. А-а... — мать твою! — Белозеров отдернул руку, на которую оперся, поднимаясь, — осколок стекла впился ему в ладонь.
Орлов, хрустя по битому стеклу, обогнул стол, чтобы помочь.
— Куда? Куда, гад, побежал? — силясь крикнуть, выдохнул Белозеров.
— Оба во двор выскочили, там их машина... Что у тебя? Дай посмотрю, — сказал Федор Григорьевич.
