Но бедняжка ждала твоего возвращения, тосковала по тебе, томилась ожиданием, а когда ей сказали, что ты погиб, это совсем ее сразило, и она не могла больше оправиться после этого удара. Климат тоже, конечно, отозвался на ее здоровье; зимой она стала кашлять, но мне казалось, что всего более она страдала от того, что утратила тебя. Пробыв года полтора в Англии, она впала в чахотку и умерла.
— Бедная Уина! — сказал я, тяжело вздохнув, — милое, славное существо!
— А знаешь, Александр, я думаю, что это случилось к лучшему! Бедняжка так сильно любила тебя, и если бы она была еще жива и жила в семье мистера Треванниона, и ты, вернувшись, стал бы мужем мисс Треваннион, это сделало бы ее глубоко несчастной, я в том уверен. Хотя самая мысль быть соперницей мисс Треваннион может нам с тобой показаться нелепой, тем не менее она питала к тебе то же чувство, что и твоя невеста, и должна была бы страдать так же, как и всякая другая женщина на ее месте, будь она белолицая или чернокожая, без различия. Вот почему я думаю, что ее преждевременная смерть была счастьем и для нее, и для вас. Я видел мистера Треванниона и его дочь всего только один раз до получения ими твоего письма из Рио, в котором ты их извещал о своих несчастиях и благополучном избавлении от пожизненной каторги. Тогда оба они были очень пришиблены и убиты, и мистер Треваннион говорил о ликвидации всех своих дел и о желании поселиться в своем поместье близ Ливерпуля. Но так как я регулярно переписывался все время с Эми, то узнал, что ее отец поступил именно так, как он мне тогда говорил, и только что прикончил свои дела, когда пришло твое письмо из Рио с крупным переводом на Португальский Государственный банк. Надо ли тебе говорить, как велика была при этом радость Эми. Она быстро стала поправляться, а отец ее пожалел, что поторопился ликвидировать свои дела, так как желал перевести их все на тебя. Деньги, присланные тобою из Рио, он считал твоими; кроме того, все это время он откладывал из всех доходов и барышей причитающуюся тебе долю. Он, конечно, не знал, что ты носишь на себе алмаз такой невероятной ценности на виду у всех, и в среде дикарей индейцев, и у английских поселенцев, и даже у пиратов. Что я был не менее рад, чем они, когда узнал содержание твоего письма из Рио, в этом ты не можешь сомневаться, и хотя я должен был как раз в ту пору отплыть в Вест-Индию, все-таки со дня на день ждал получить письмо с извещением о твоем благополучном прибытии в Англию. Представь же себе мое огорчение, когда я, наконец, получил письмо, в котором мне сообщали, что ты не только еще не вернулся в Ливерпул, но вот уже три месяца, как ничего о тебе не слышно. А затем месяц за месяцем я получал все такие же отчаянные, неутешительные письма, в которых мистер Треваннион прямо уже говорил, что шебека, в которой ты отплыл, утонула, и что только одна Эми упорно держится за свою надежду, что ты еще жив. Признаюсь, я тоже считал тебя мертвым, и потому можешь себе представить мою радость, мой неописуемый восторг, когда я увидел на клочке бумаги твою подпись, доказавшую мне, что ты не только жив, но и здесь, на одном со мной судне.
Таков был рассказ брата Филиппа; когда он его докончил, было уже поздно, и все кругом давно спали. Как горячо помолился я в эту ночь Богу за его неизреченное милосердие ко мне!
Когда я проснулся на другой день поутру, Филипп был уже наверху, на палубе, и я пошел туда же.
— Мы скоро будем в Порт-Рояле, — сказал он, — и я надеюсь еще застать там нашего адмирала!
Затем я поговорил немного с офицерами и пошел вниз навестить Топлифта, который не вставал с постели, потому что рана его заставляла сильно страдать. Впрочем, доктор уверял, что он скоро поправится.
— Топлифт, — сказал я — вы не должны ни о чем тревожиться; брат мой обещал, что вы не будете подвергнуты допросу наравне с остальными, и он уверен, что после того, как он объяснит все дело адмиралу, вы получите благодарность за оказанные услуги.
— Благодарность! Вы смеетесь, сэр! Я буду счастлив, если меня не повесят!
— Этого вы не бойтесь, Топлифт, — возразил я, — будьте совершенно спокойны и поправляйтесь скорее!
— Ах, сэр, вы положительно спасли мне жизнь! Ведь если бы вы не приплыли к нам на судно, не было бы никого, кто бы мог сказать хоть одно слово в мое оправдание; никто никогда не поверил бы, что я, в сущности, вовсе не пират, как все остальные на моем судне, кроме разве только тех двух португальцев!
— Если потребуется, они оба будут свидетельствовать за вас, но я не думаю, что потребуется еще чье-либо свидетельство, кроме моего, которым адмирал, вероятно, удовольствуется. Кроме того, я обещал, что впредь вы не будете нуждаться в средствах к существованию, и сдержу свое обещание!
— Благодарю вас, сэр — проговорил Топлифт, — я никогда не забуду вашей доброты ко мне!
Я пожал ему руку и пошел завтракать с братом в каюту.
На другой день мы уже бросили якорь в Порт-Рояле; мой брат отправился с донесением, и адмирал прислал баркас за нашими пленными, кроме Топлифта, которому было дозволено оставаться на свободе и в качестве бесплатного пассажира возвратиться в Англию на судне брата, если он того желает.
Нужно ли говорить, что Топлифт с радостью воспользовался этим разрешением и остался с нами на судне?! Оба португальца также были отпущены на свободу.
Простояв три дня на рейде, мы отплыли в Англию и после благополучного плавания, продолжавшегося пять или шесть недель, бросили якорь в Спитхеде. Брат не мог оставить своего судна, и потому я просил его написать в Ливерпул о том, что он имеет сведения обо мне, что я потерпел крушение и попал в руки индейцев близ английских поселений в Виргинии, но что мне удалось бежать и что я в данное время нахожусь в Джемстоуне. Я считал более благоразумным подготовить таким образом моих друзей к моему возвращению, опасаясь, чтобы слишком внезапная весть о моем прибытии не повлияла пагубно на слабое здоровье моей бедной, исстрадавшейся Эми.
Я пробыл с братом в Портсмуте до того времени, когда пришел из Ливерпуля ответ на его письмо. Писал мистер Треваннион, и, как он уверял, письмо Филиппа положительно возвратило жизнь его бедной дочери, которая, по его словам, находилась в последнее время на краю могилы; она впала в глубокую меланхолию, которую ничем нельзя было рассеять.
Сговорившись с братом относительно того, как ему следует действовать дальше, я отправился в Лондон, где приобрел все для себя необходимое из платья, белья и других обиходных предметов, разыскал известного еврея-торговца драгоценными камнями и предложил ему осмотреть и оценить мой алмаз. Он был положительно поражен, увидя такой величины и такой необычайной красоты камень, и оценил его в сумму 47 тысяч фунтов. Тогда я предложил ему купить его, и мы сошлись на 38 тыс. фунтов.
