рабочая сила в России непомерно дорогая. Падение мировых хлебных цен для России, по словам Лященко,
«приобретает характер катастрофы»[511].
80-е годы XIX века заканчиваются мерами по восстановлению сословного строя, дворянских привилегий. Застой в зерновой торговле естественным образом совпадает с политической реакцией. «Вздорожание хлеба на европейском рынке сделало помещиков 50-х годов из крепостников либералами, — констатирует Покровский. — На «крепких» ценах двух следующих десятилетий держалось «буржуазное настроение» русского дворянства при Александре II». Увы, ничто не вечно, а хлебные цены — тем более. В 80-е ситуация резко меняется: «Русский производитель, вывозя свой хлеб за границу, получал за него всё меньше и меньше»[512]. Кризис 80-х годов сделал и помещиков, и петербургских чиновников реакционерами.
В деревне начинается своего рода контрреформа. Крестьян нельзя лишить личной свободы, но можно постараться по возможности вернуть старые порядки на экономическом уровне.
Свободное крестьянство оказалось тесно привязано к помещикам. Дворянское землевладение опиралось после реформы на систему отработок, фактически — на видоизменённую форму феодальной зависимости крестьян, которые должны были компенсировать своим бывшим хозяевам потерю ими части земельных владений в ходе «освободительной реформы». По словам Дружинина, в России крупные поместья «уже в 60–70-х годах XIX в. превратились в опору крепостнических пережитков: они сдавались в аренду по частям не капиталистическим фермерам, а малоимущим крестьянам на кабальных условиях испольщины, взвинченных цен и натуральных отработков; если их снимали купцы и сельские кулаки, то они разбивали снятые земельные пространства на мелкие участки и втридорога передавали их нуждающимся сельским обществам, товариществам или полуразорённым хозяевам»[513]. Полукрепостнические формы организации хозяйства к 80-м годам не только не ушли в прошлое, но, напротив, в условиях аграрного кризиса стали играть все более значительную роль в жизни деревни. Традиционные, докапиталистические аграрные отношения были ярче всего выражены в системе «отработков», когда крестьяне вынуждены были бесплатно трудиться на барина за полученную ими землю. В принципе, как подчёркивает Покровский, это тоже свободный труд: никто не мог принудить крестьянина к отработкам. Можно было, в конце концов, просто отказаться от земли.
Показательно, что к отработочной системе чаще всего прибегали мелкие и средние помещики. Чем крупнее было имение, тем больше там было свободных денег, тем легче оказывалось использовать свободный труд. «Феодалы скорее приспособились к буржуазной обстановке, чем мелкие землевладельцы», — иронизирует Покровский[514].
Удержать свои позиции на мировом рынке русский производитель мог, лишь систематически снижая цену. Именно в эту эпоху страна начала жить под лозунгом «Недоедим, а вывезем!». Помещик ещё как-то мог это выдержать. Но для крестьянина наступила настоящая беда. Внутренний рынок в очередной раз приносился в жертву мировому, крестьянское хозяйство — в жертву интересам торгового капитала. Торговую прибыль приходилось поддерживать за счёт производителей зерна. Чем беднее была деревня в начале кризиса, тем более она оказалась разорена к его концу. «Падение хлебных цен, а вместе с тем и вся тяжесть конкурентной борьбы русского хлеба на мировом рынке ложились в наиболее сильной и разорительной степени на эти маломощные группы, — пишет Лященко. — Формула «недоедим, а вывезем» была лишь краткой и совершенно откровенной официальной формулировкой этого явления: недоедать, чтобы вывозить, принуждены были, конечно, лишь эти «понижатели по необходимости» на мировом хлебном рынке. Только в таких условиях торговый капитал мог и соглашался быть посредником между этим товаропроизводителем и мировым рынком»[515].
Народники и марксисты
По Покровскому, формула развития пореформенной России выражается словами: «Абсолютизм и отречение от политической свободы при максимуме гражданской свободы, как необходимое условие дальнейшего капиталистического развития без революции…»[516]. Эта формула была достаточно ясна уже для современников, которые легко заметили, что развитие капитализма не только не ведёт к ослаблению помещичьего господства в деревне и самодержавия в городе, но, напротив, по-своему укрепляет их.
Чем хуже шли дела на мировом хлебном рынке, тем менее либеральными были настроения помещиков. Однако реакция, торжествующая в деревне, наталкивается на сопротивление города, модернизировавшегося и привыкшего жить по новым правилам.
Освобождение крестьян сопровождалось неожиданным распространением социалистических настроений среди интеллигенции. В 1876 году была создана первая народническая организация — «Земля и воля». Спустя три года она раскололась на радикальную партию «Народная воля», которая пошла по пути антиправительственного террора, и более умеренную группу «Чёрный передел». Позднее представители «умеренного» крыла народничества во главе с Г.В. Плехановым основали в эмиграции марксистскую группу «Освобождение труда».
Столь внезапная популярность социализма в стране, где ещё почти не было индустриального пролетариата, ставила в тупик марксистских мыслителей последующего поколения. Однако подобный поворот событий был вполне закономерен именно для периферийной страны. Отечественная буржуазия не только не проявляла (в отличие от западной) стремления к демократическим переменам, она не была склонна даже к либеральной оппозиционности. Она была вполне удовлетворена тем порядком, который ей гарантировало самодержавие. У оппозиции 80-х годов, отмечает Покровский, «только и было, что левое крыло»[517]. Поскольку между властью и радикалами не было естественного «буфера» в лице умеренных либералов, демократическая оппозиция неизбежно должна была стать революционной, а затем и террористической. В свою очередь, правительство могло бороться со своими противниками с помощью полицейских, а не политических мер.
В подобной ситуации демократическая идеология не могла не стать одновременно антибуржуазной. А позитивную программу антибуржуазный протест мог найти, только обратившись к европейскому социализму. Нечто похожее повторялось на протяжении XX века неоднократно — в других периферийных странах, от Китая до Кубы и Южной Африки. Между тем ортодоксальными марксистами рубежа XIX и XX веков народнический социализм воспринимался как своеобразная политическая иллюзия, идеологический мирок, возникший из-за того, что интерес к передовым западным идеям соединился в сознании интеллигентов-народников со стремлением к антимонархической революции.
Никакой объективной связи между народническими идеями и реальностью крестьянского хозяйства русские марксисты не видели, тем более что на первых порах сами крестьяне к народнической пропаганде относились крайне настороженно, а зачастую и враждебно.
Основоположник русского марксизма Г.В. Плеханов был твёрдо убеждён, что после крестьянской реформы торжество капитализма в сельском хозяйстве было неотвратимо. По Плеханову, проникновение рыночных отношений в деревню неизбежно ведёт к разложению и исчезновению всех докапиталистических форм социальной организации. Сдерживает этот процесс лишь «та сила инерции, которая, по временам, так больно даёт себя чувствовать развитым людям всякой отсталой земледельческой страны»[518].
Разложение традиционных форм жизни в России конца XIX века было очевидным фактом. Но отсюда было бы преждевременно делать вывод о том, что на смену этим «отжившим формам» приходит
