— А что? Хорошая мысль! — согласился Егор. — Что-то надо делать это время?
Вобла была отсыревшая. Егор отломил рыбе голову, из которой выпала засохшая зеленая муха.
— Смотри чё, а? Как она сюда попала? — возмутился Егор. Минутная тошнота скользнула по воспаленному сознанию, но через минуту, неприязнь отступила.
— Залезла по осени, отложить личинок… обосралась, и сдохла! — ехидно шутил Стеклов.
— Сюрпризом хотела быть… — сухо фантазировал Бондаренко.
Но в это самое время Егор, уже спокойно, без отвращения рвал ее плоское тело, закидывая себе в рот оторванный, ржавый плавник. Увлеченный делом он уже не слушал всякие пошлости:
«Мы, настолько привыкли к тому, что не бывает всё хорошо… — думал Егор. — А если бывает, то только в кино… что едим её, ржавую, пересушенную, тухлую… по инерции полагаемого удовольствия. И даже с радостью… Главное, чтоб она, елась!»
Через полчаса, саперы и разведчики вернулись на Маяковского. Заняв круговую оборону недалеко от Вахиного дома, Егор смотрел на кирпичное строение на другой стороне дороги — одинокий мясной ларёк, в котором никогда не будет свинины (здесь, это «грязное» животное).
Ваху ждали не долго, проявив пунктуальность, он, как настоящий военный, появился на удивление вовремя. Это не могло не радовать. Ко всему прочему, в его руках была охапка тюльпанов… Егор был доволен, цветов оказалось много, даже больше, чем надо. Стеклов и Бондаренко, несмотря на «бодрое» настроение, при виде цветов приуныли. Наверное, у каждого всплыли свои воспоминания, сопровождаемые глубокими эмоциональными переживаниями по этому поводу.
Неуклюже взбираясь на БТР, Егор запнулся, и Стеклов мгновенно протянул ему руки, желая помочь, принять тюльпаны. Но, ревностно прижав их к груди, Егор проигнорировал жест Стеклова, не желая расставаться с упругими цветами… всё-таки, это же он их достал.
Мальчишеское честолюбие — это, пожалуй, особенный эгоизм. Извечное противоборство. Желание быть первым.
Егор уложил охапку цветов между водительским и командирским люками бронемашины. Стеклов пронзительно смотрел на Егора, но тот только ухмыльнулся. Егор смотрел на цветы, завидев, в сочетании железа и цветов, какую-то особенную траурно-печальную красоту — твёрдости и нежности, грубости и изящности. Выпитый алкоголь произвёл на пустой желудок благостное воздействие, при котором исчезло чувство голода. А настроение стало торжественно приподнятым.
«Наверное, — думал Егор, — это чувство сродни тому, когда ты, помогая, суетишься вокруг праздничного стола, завершая последние приготовления, в ожидании долгожданных гостей… Своего рода эйфория праздника».
Самое время было возвращаться на базу, но неожиданно, в голове Егора возник бредовый план. Ему вдруг стало тесно в замкнутом пространстве военных задач, специальных мероприятий, в неволе подчиненности и обязательств. Вдруг, словно оказавшись в створе открытого окна, Егор ощутил себя небесным авиатором, жаждущим свободы, праздника и куража.
«Интересно, — подумал Егор, — отмечают чеченки этот праздник или нет?»
Местные женщины, никак не проявляли восторженности и радости по поводу наступившего торжества, а смиренно и покорно занимались хозяйственными нуждами: таскали воду, торговали у лотков, что-то мыли, подметали, чистили. Чеченские мужчины, тем временем, стояли за рынком. Почти все, грызли семечки подсолнуха или насасывали насвай, имевший сходство с прессованным куриным говном, не оказывая никаких знаков внимания женщинам, как будто бы праздника не существовало вовсе.
— Нацособенности… — наблюдал Егор за местными. — Что ж, — сказал он, обращаясь к Стеклову и Бондаренко, по крайней мере, у нас в России, всё обстоит совсем иначе… Предлагаю… поздравить чеченских женщин с международным женским днем!
— Согласен! — согласился Ваня.
— Поддерживаю! — важно кивнул Вова.
— Ну, тогда, исправляем положение вещей! — скомандовал Егор.
Рассчитав количество цветов, получилось по три штуки каждой прекрасной представительнице бригады:
— Так, у нас, женщин — девять… считал Егор в уме.
— Девять, — кивнул Бондаренко, вряд ли вообще имея представление об этом.
— Необходимое, суммарное количество цветов… ровня-я-яется… — тянул Егор, — двадцати семи штукам… Остается… ещё семь! Вот, чурка, он что… он четное число тюльпанов купил! — выругался Егор. — Ну, да ладно!
— Семь — лишние? — догадался Стеклов.
Догадавшись о намерениях Егора, Володка и Иван блестели глазами. Конечно, глаза блестели от алкоголя, но Егор углядел в них искорки восторга, едва стал понятен смысл предлагаемого чудачества, и вся бесшабашность и безбашенность праздника…
Саперы пьяно носились по улицам города, выискивая одиноко идущих женщин, и настигали их. Вырастая перед ними словно из-под земли, догоняли их испуганных и убегающих, отмахивающихся от них авоськами и даже тележками, кутающихся от их настойчивых взглядов в платки, прячущих лица в ладони.
Все трое, на ходу спрыгивали с бронетранспортеров, словно прекрасные рыцари с белых коней и, преклоняя колени, протягивали алый тюльпан, насильно вкладывая цветок им в руки. Потворствуя сказочным героям, облагали дары наигранно искренними, несерьезными и торжественными, и в то же время шокирующими и неожиданными словами поздравлений.
— О, прелестная Дульсинея, — начинал восторгаться Егор, тут же перебиваемый Стекловым, что, абсолютно не зная, что говорить нес всякий вздор. Пел песню Трубадура:
— Куда ты тропинка меня завела? Без милой принцессы мне жизнь не мила! Ах, если б, ах, если б… — не зная дальнейших слов, пел, — лала-лалала… — и начинал петь тоже самое, заново.
Егор удивлялся Володе, потому как никогда ранее не замечал за ним чего-то детского и сентиментального. Тем более связанного со сказочными персонажами, вроде Трубадура и Принцессы, Иванов-царевичей и Василисок. Подталкиваемый ребятами с обеих сторон Егор, спотыкаясь и запинаясь, начинал молотить снова:
— Владычица души моей, несравненная Дульсинея! Свет очей и дама сердца знаменитого идальго… Дон Кихота из Ламанчи! Выйди… и прими дары!
— Поздравляем, поздравляем! В этот славный день весны… — пьяно голосил Бондаренко.
Солдаты, тем временем наблюдали по сторонам через бойницы бронемашин. Сверху машины, спиной к башне сидел пулеметчик Ерохин, в шлеме, под который был заправлен ворот бушлата. Он наблюдал по сторонам, искоса поглядывая и улыбаясь над происходящим. Смотрел на Бондаренко, на Егора, на Стеклова, который уже почему-то напевал другую песню Бременских музыкантов:
— …разбойники, разбойники! Пиф-паф! И вы покойники, покойники, покойники… — растопырив руки и обступая женщину со спины, Владимир препятствовал ее побегу.
От обречённости не быть провалившимися под землю, которая читалась в широких глазах «замурованных» лиц женщин-монашек, они сдавались. И это лишь сильнее подстёгивало ребят на несвойственное этому месту ребячество. Словно воинственные принцы, они вскакивали на бронеконей, и в цокоте копыт — в рёве пышных двигателей извергающих огромные облака выхлопных газов таяли и терялись из вида «очарованных», околдованных и одаренных тюльпанами чеченских принцес.
— Последний тюльпан Егор и Иван подарили девушке на рынке, что торговала аудиокассетами.
Как зовут тебя о прекраснейшая из принцесс? — торжественно спросил Егор.
— Милана… — скрестив руки на груди, призналась девушка.
— Какое чудесное у тебя имя, Милана! — Егор протянул девушке цветок. — Мы поздравляем тебя с праздником весны. Желаем тебе множество подарков, среди которых будет счастье от любви… — экспромтом выдал Егор, — и что еще?.. объятий, от которых будет жарко! — Егор благородно склонил перед ней голову.
Оторопевшая и растерянная, она не знала, что ей делать. Воспользовавшись её очарованностью, ребята нацепили на головы лохматые папахи и сфотографировались, окружив продавщицу кассетного лотка с обеих сторон. За всем этим наблюдали местные бородачи, но Егор и ребята этого даже не заметили. Раздарив все лишние тюльпаны, и изрядно утомившись от сумасшедшего болтания по городу, выехали на базу. Утомленный и внезапно погрустневший Егор сидел на командирском люке, облокотившись спиной на башню плавно покачивающегося БТРа, смотрел на охапку алых цветов, лежащую между люков и трепечущую на ветру:
«Уже давно, цветы приобрели для меня какое-то извращенное значение… — думал Егор, — на котором, наверное, сказалась война. В какой-то степени, в моем сознании они перестали ассоциироваться с праздником… Женщиной… Красотой, подарком… В сочетании войны и цветов, у меня перед глазами, рождается всегда одна траурная ассоциация — похороны боевых друзей… Теперь, война сопровождает меня повсюду, и в мирной жизни тоже… В «горячих точках» и в мирных городах… Она возникает повсеместно, проецируясь в самых неожиданных местах, вещах и предметах… Она, словно уличный разбойник, неожиданно выпрыгивающий из-за угла, что находятся в моей голове, потаённые места, где укрыты самые различные её воспоминания. Повседневные события провоцируют всегда новые и неожиданные памятные мгновения военного времени. Помимо этого, моя война обладает еще и своим собственным запахом… — Егор прислушался. Встречный ветер перебивал размытый, но нисчем несравнимый запах живых цветов. — Для меня, война, сохранилась в восприятиях через запахи предметов и неожиданные ассоциации человеческих действий, схожих с тем, что я видел и делал на войне: шел, бежал, полз, наблюдал, боялся, страдал, плакал, волновался… стрелял… Все, что я вижу или делаю в обычно жизни… Правда, запахи — это нечто особенное! Они острее… Запахи — это целая жизнь… Это как в фильме Мартина Бреста «Запах женщины», где Аль Пачино играет слепого полковника-разведчика. В этом фильме Аль Пачино великолепен: «…Господь Бог — непревзойдённый гений, мать его! — говорил Фрэнк Слэйтер, герой Ала. — Но он, меня оставил в темноте»…
