…Игнатий был ошарашен переменами, когда робко заявился к месту работы первой трудовой артели на Незаметном ключе. Он приехал на оленях просто поглядеть, как новая власть разворачивает его кровное дело.
Ревниво приглядываясь, обошёл все делянки. Нудно скрипели колодезные журавли, извлекая из глубоких ям бадьи с породой и золотым песком, гремели и скрежетали бутары. Артельские мамки пекли хлеб по очереди в срубленной из брёвен и обложенной изнутри камнем печах.
Хлебушко пах обвораживающе. Игнатий примечал всё: земляческую обособленность бодайбинцев и амурцев, их самоуверенное желание выделиться фартовыми причудами. Он хмыкал радостно в бороду и чикилял хромой ногой дальше, забавляя душеньку открывшейся глазам картиной.
Старатели орудовали обстоятельно, со знанием дела. Игнатий радостно ощерился, вот, наконец-то, дожил до заветного дня.
Парфёнов очнулся от воспоминаний и опять жадно вслушался в заковыристую речь Якушева.
Долой шатания и колебания! Мы поведём решительную борьбу супротив чуждых классу и отсталых уклонов, дадим бой всему, что противоречит организации добычи золота и труддисциплины.
Расхитители народного добра тащат ценный продукт, горный надзор из рук вон плохо следит за съёмкой золота на бутарах, некие ухари наловчились делать тайники на дне бутар, путём выбивания сучков в досках во время промывки.
Десятки пудов уходят через ювелирные мастерские, какой-то умник разрешил их открыть официально, и это не пресекается. Мы вынуждены скупать у старателей всего двадцать процентов металла, а остальное возвращать из-за отсутствия денег на приисках.
Восемьдесят процентов расходуются кому, как вздумается. Наторена контрабандная тропа к границе, и золото идёт в Манчжурию, вместо того, чтобы лечь слитками в сундуки пролетарского государства. Преступная и неоправданная медлительность!
В самый пик голода, большими трудами от Лены, с пристани Саныяхтах, была доставлена по зимнику за триста вёрст мука-крупчатка. И что же? Подлый враг сумел, под носом ГПУ, уже на складе, залить её керосином.
Рабочие едят вонючий хлеб и плюются на нашу тутошнюю власть, на меня и на тебя, товарищ Горячев. Ты ловишь бандитов не там, где надо, придираешься к встречному-поперечному, а враг смеётся над тобой и пакостит.
— Не твоя печаль меня учить! — грубо оборвал его Горячев. — Особо не мути народ, а то, гляди… Дотрепешься языком.
— Горячев! Тебе не давали слова, — постучал председатель по медному чайнику.
— Я сам себе дал! — хмуро огрызнулся чекист и пустил желваки по скулам. — По три часа в сутки сплю и виноватый кругом. Я в ваши дела не лезу, не лезьте и вы в мои.
— У нас общее дело, — после небольшой заминки, вновь заговорил Якушев: — Товарищи! У меня вопрос к инженеру Пушнарёву, возглавившему наши горные разведки.
Почему ключ Американский был так разведан, что, когда заложили две пробные шахты и вспомогательные шурфы, обещанного золотоносного пласта не оказалось?
Трест понёс убытки: более двухсот тысяч рублей. На группе Ороченских приисков контуры фактической отработки оказалось совершенно вне проектного плана. Старатели сами нащупали струю, а ведь, хотели совсем бросить работы.
Вы же старый и опытный геолог, как так выходит, что разведка крутится возле мест добычи и нету перспективы разработок?
Пётр Афанасьевич, раз вы посланы из самой Москвы, значит, вас считают дельным и нужным специалистом. Объясните? Специально для такого вопроса мы пригласили вас на конференцию.
Пушнарёва охватило смятение. Всё, о чём его спрашивали, натворил главный инженер треста Сенечкин, и Пушнарёв растерялся.
— Гм-м… Дьявольщина получилась, нет кадров, нет в нужном количестве буровых станков «Эмпайр» и «Кийстон», дабы проводить разведку должным образом. Вода заливает, а помп не хватает. Люди разбегаются на добычу золота и не желают, за малую плату, бить шурфы на разведках.
Я, в свои преклонные годы, мотаюсь по приискам в седле и не поспеваю за всем следить. — Пётр Афанасьевич первый раз в жизни лгал, выкручивался. Его прошибло мерзким липким потом. До нутра продирали десятки пар глаз, смотревших тревожно и выжидательно на него.
На одних лицах он видел снисходительные улыбки, на других — понятливое сочувствие к старости, иные каменели открытой злобой. Пётр Афанасьевич смутился и сел.
Тогда встал Сенечкин. Говорил он веско, убедительно, держался этаким строгим и солидным человеком, отметающим малейшие критические выпады в адрес Пушнарёва.
А Пётр Афанасьевич, от такой поддержки, ещё больше сник, противная усталость морила его болезненной немочью. Он вдруг почувствовал, что многие к нему относятся, как к врагу.
А Якушев не унимался, обвиняя теперь представителей горного надзора в нерасторопности. Когда некоторые из них стали оправдываться и возмущаться, он заговорил ещё напористее:
— Самокритика нам нужна, как воздух! Я слышу тут опасливые голоса, как бы самокритика не достала их шкуры. Это — вредная политика! Некоторые обюрократившиеся начальники докатились, по отношению к возмущённым старателям, до зарифмованных угроз: «Я тебе покажу кузькину мать, как заявление писать!»
Это запугивание приводит к тому, что рабочие боятся изобличать недостатки в быту и на производстве. Думают: «А вдруг сделаю не так, как нужно?» Этим подрывается доверие к тресту, а самое страшное — к нашей партии.
Этим мы вырабатываем вредные взгляды в отсталой среде и препятствуем рождению сознательности, этим мы толкаем рабочих в объятия «зеленого змия» и в разные притоны хитрушек, дискредитируем советскую власть.
Такие зажимщики критики должны считаться антипартийными элементами со всеми вытекающими отсель мерками.
А ведь, мы должны исполнять роль собирателей масс, воспитателей в духе революционной борьбы и создавать, в дикой тайге, новые силы для пролетарского авангарда золотой промышленности, для победы Мирового Октября. Да здравствует стальное единство ленинских рядов!
Поведём беспощадную борьбу с ликвидаторами и оппортунистами! Разгромим затаившуюся в наших рядах белогвардейскую сволочь! Возьмём жёсткий курс на изжитие неэтичных поступков! Дадим родной стране сотни пудов золота, назло врагам!
…Пушнарёв был невольно захвачен общим энтузиазмом выступающих, каких-то особых людей, неведомых его пониманию, целеустремлённых до ярости.
Удивляться Пушнарёв начал от самой Москвы, когда сел в транссибирский поезд. С невольным стариковским любопытством он глядел через простреленное стекло купе на железнодорожные станции, оживающие города и сёла.
