Но дело даже не в этих пикантных обстоятельствах. Дело в том, что в дорогую Пушкину мысль о восстановлении престижа и влияния старинных дворянских фамилий, вытесняемых новой знатью, Лермонтов не верил, и к людям, «работающим в том направлении, которое называется аристократическим и выражается в стремлении поднять значение дворянства», относился иронически. И если бы не высокомерие Николая Аркадьевича, мальчишки, осмелившегося с превосходством выскочки рассуждать о Пушкине, вряд ли бы с такой страстью кинулся он защищать чужую и чуждую ему идею – идею защиты «игрою счастия обиженных» древних дворянских родов.
Точнее всех причину своего поступка объяснил сам Лермонтов:
«Невольное, но сильное негодование… против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукой Божией, не сделавшего им никакого зла… и врожденное чувство… защищать всякого невинно осуждаемого зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнею раздраженных нервов…» Лермонтов готов признать, что стихи, послужившие причиной монаршего негодования и, следовательно, ареста, написаны, «может быть слишком скоро», под влиянием минуты, в «краткий миг» гнева, боли, отчаяния, недоумения, но отрекаться от них, а тем паче каяться, не собирался. Не выражая всей правды – и его личного отношения (и понимания!) к трагедии «дивного гения», они выражали правду момента: общее всякому порядочному человеку, одно на всех, чувство невосполнимой утраты, а это было важнее оттенков и сопутствующих соображений.
А.И.Тургенев за неделю до ареста Лермонтова предрекал неприятности автору «16 строк»: одно дело обвинять в смерти Пушкина Дантеса, и совсем другое – угрожать высшим Судом власть предержащим. Вместе с добавлением стихи приобретали иной, расширительный и, главное, лично Бенкендорфа оскорбляющий смысл: в «жадной толпе», стоящей у трона, глава жандармского корпуса занимал одно из первых мест. Вряд ли искоренитель «крамолы» Александр Христофорович всерьез поверил в то, что двадцатидвухлетний внук почтеннейшей Елизаветы Алексеевны Арсеньевой и в самом деле требовал от государя наказания истинных виновников травли Пушкина. Но Бенкендорф не стал бы тем, кем он стал, – сторожевым псом русского трона, если бы не знал за своим повелителем одного парадокса. Император, искренне считавший, что служит отечеству, от своих подчиненных ждал совсем другого – они должны были служить не империи, а императору. А чтобы служить, нужно было уметь предвидеть, предугадать, как поведет себя государь в тех или иных обстоятельствах. А обстоятельства на февраль 1837-го складывались не в пользу сочинителя. Николай был раздражен и дерзостью «Московского телескопа», опубликовавшего возмутительное сочинение бывшего лейб-гусара Чаадаева, и цензором, пропустившим непозволительный номер, и вообще неприятностями, какие приносили ему сочинители, включая Пушкина, на которого он потратил так много государственного времени. Цензуровал, денежные дела улаживал, а кончилось как? Скандально. А теперь вот докладные Дубельта, приставленного к бумагам почившего, – читал…
Поняв, что резонанс, который получили стихи «мальчишки», не позволит замять дело, «голубой паша» подписал приказ об его аресте. Подписывая, кривил узкие губы в иронической усмешке: не даст старуха Арсеньева наказать внука, на все кнопки нажмет, дело круг совершит и к нему же вернется, дабы выручал из опалы. Однако «Записку» императору составил по правилам, учитывая настроение царя-батюшки: «Вступление к сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное».
Получив докладную, Николай написал Бенкендорфу:
«Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого молодого человека и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».
Резолюция доброго не предвещала, но вмешательство Дубельта, до которого Елизавета Алексеевна добралась через старика Мордвинова (начальник штаба жандармского корпуса женат на племяннице адмирала), да чистосердечное признание виновного (не запирался, не дерзил, при первой же угрозе назвал имя сообщника, к распространению руку приложившего) смягчили государево сердце. Состав преступления требовал по закону весьма строгого наказания. С Лермонтовым Николай поступил почти «по-отечески». Елизавета Алексеевна, которой мерещились и Сибирь, и Вятка, и солдатчина, вздохнула с облегчением: «Мишенька по молодости и ветрености написал стихи на смерть Пушкина и в конце написал неприлично насчет придворных. Государь изволил выписать его тем же чином в Нижегородский драгунский полк в Грузию».
При обычном, не носившем характера наказания, переводе из гвардии в армию полагалось повышение, Лермонтова перевели «тем же чином». Что до остального, то лучшего нельзя было и ожидать. Во-первых, драгуны, «спешенная конница», «которая находит сама в себе достаточную долю самостоятельности, чтобы в случае нужды обойтись без помощи пехоты», в фаворе у Николая Павловича. В этом он также подражал великому пращуру (в составе регулярной армии Петра I – 33 драгунских полка); во-вторых, Нижегородский драгунский – самый блестящий из кавказских: здесь по традиции служила грузинская знать. К тому же, и это Елизавете Алексеевне от родственницы, Прасковьи Ахвердовой, воспитавшей детей Александра Чавчавадзе, достоверно известно: хотя нижегородцы и принимают участие в военных действиях, не на них ложится основная тяжесть кавказской войны. (Полк был показательный, и его, по возможности, старались поддерживать в парадном состоянии.)
Словом, наказание было вроде бы и не совсем наказанием, тем паче что Кавказ в глазах Елизаветы Алексеевны был почти что «своей провинцией»: и именья столыпинские там находились, и родственников множество. Павел Иванович Петров, муж сестры Марии Акимовны Шан-Гирей – Анны, – в начштабах у самого Вельяминова. Да и Миша Кавказ любит, и климат тамошний, не в пример здешнему, петербургскому, лядащему, – живителен. Не прогулка, конечно, какая-никакая, а война, но к военным опасностям, даже применительно к обожаемому внуку, Елизавета Алексеевна, сестра трех кадровых офицеров, уцелевших в наполеоновских войнах, относилась спокойно.
Елизавета Алексеевна успокоилась, насколько это было возможно в ее положении, а вот внук ее – нет. И не перевод из гвардии в армию, не ссылка, не расставание с «блестящими тревогами» Петербурга тяготили его, а, судя по письмам С.Раевскому, вина перед ним. Письма эти Раевский сохранил.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
