Развязав одну трагедию, жизнь тут же, без передышки, завязывала следующую.
Глава двадцатая
Выехав из Петербурга 19 марта 1837 года, Лермонтов прибыл в Москву 23-го. Пробыл он здесь почти три недели – до 10 апреля, в результате в экспедицию, в которую хотел быть зачисленным, не попал.
Почему? Вопрос закономерный, но внятного ответа никто из биографов поэта до сих пор почему-то не предложил. Между тем момент чрезвычайно важный, поскольку одновременно с Михаилом Юрьевичем, тем же маршрутом и тоже по казенной надобности, в сторону южную двинулся еще и его дядя-кузен Алексей Столыпин. Алексей (Монго), которого, в отличие от Мишеля, не выслали, а откомандировали для участия в Закубанской экспедиции, несмотря на лень и нерадивость (воспетую Лермонтовым в одноименной поэме) появился в Ставрополе, в Ставке командующего Кавказской линией и Черноморией, не просто вовремя, а еще и прежде многих назначенных в экспедицию офицеров: 3 апреля 1837 года.
Гвардию, особенно элитные ее полки, как уже упоминалось, по давней традиции использовали по назначению, то есть на полях кровопролитных сражений, лишь в случае большой войны. Кавказскую за таковую в Петербурге не держали, и тем не менее по распоряжению Николая ежегодно от каждого гвардейского полка туда откомандировывали сроком на год одного из молодых офицеров, дабы понюхал пороху и закрепил на практике полученные в годы учения знания. В глазах императора Кавказ, помимо всего прочего, был круглогодично действующим полигоном, где его миллионная армия, самая многочисленная в мире, совершенствовалась в науке побеждать. Каким образом осуществлялся отбор отправляемых в опасную командировку гвардейцев в случае, ежели не находились добровольцы, мне из воспоминаний современников выяснить не удалось. Возможно, тянули жребий, возможно, существовала какая-то очередность. Впрочем, «охотники» находились почти всегда. Особенно в тех гвардейских подразделениях, где служили молодые люди из семей среднего достатка, вынужденные жить на жалованье, с учетом не только рублей, но и копеек. Один из недолгих сослуживцев Лермонтова по Гродненскому лейб-гвардии гусарскому полку свидетельствует: когда этот полк, сформированный великим князем Константином Павловичем и долгие годы стоявший в Варшаве, перевели под Новгород, в район военных поселений, в полную, так сказать, глухомань, офицеры, особенно женатые, вздохнули с облегчением.
У Столыпина подобных проблем не было; вряд ли так уж желалось ему, бонвивану и франту, отрываться на целый год от столичных удовольствий и женского общества, где он благодаря счастливой внешности, своеобразному складу ума и характера пользовался неизменным успехом. Может, не обошлось без слезных стараний Елизаветы Алексеевны, уж очень ей не хотелось отпускать внука в опасные края без надежного товарища. А может, Монго подвела под опасную командировку на Кавказ его стопроцентно, прямо-таки выставочных кондиций, гвардейская внешность. В марте 1837 года было высочайше объявлено граду и миру, что Самодержец Всероссийский (и прочая, и прочая, и прочая) имеет намерение посетить Кавказ, дабы осчастливленные населенцы провинции сей смогли вручить ему лично, в собственные императорские руки, Прошение о добровольном переходе в русское «поддáнство». Под честное Царское Слово, якобы гарантирующее благоденствие, мир и экономическое процветание. Заключительный акт исторического шоу должен был состояться осенью, в Геленджике, причем, по сценарию, авансцена отводилась именно гвардейцам, которым надлежало предстать пред императором во всей парадной красе. В расчете на это обстоятельство и отбирали кандидатов. Алексей Столыпин, как, кстати, и Николай Мартынов, по причине высокого роста и импозантного экстерьера[35] гвардейскому стандарту отвечал вполне.
Поездка Его Величества была запланирована на сентябрь-октябрь, и не потому, что южные жары пугали государя, а чтобы дать «дикарям» время на обдумывание царского меморандума, излагающего, по пунктам, условия, на коих прошение о поддáнстве могло быть милостиво принято. Яков Гордин в книге «Кавказ: земля и кровь», приведя полный текст императорской декларации о намерениях, с полным на то основанием утверждает: документ этот – ярчайшее доказательство не только ужасающего непрофессионализма самого Николая в политическом и военном отношении. По мнению Гордина, он еще и свидетельствует: не только царь-государь, но и все его окружение, включая военного министра, имели крайне смутное представление о том, что же в реальности происходит на Кавказе и почему русская армия, в два неполных года одолевшая наполеоновские полчища, в течение сорока с лишним лет не может справиться с какими-то «имамами» да разрозненными «шайками хищников». Тех, кого всерьез заинтересует не прекращающаяся и доныне кавказская трагедия, отсылаю к Якову Гордину, а сама возвращаюсь к Лермонтову, которого мы бросили в мартовской Москве 1837 года на целых три великопостных недели. Ни балов, ни зрелищ и гуляний, даже покрасоваться (тайно) неожиданной своей славой и то негде…
Чем же он был занят все это время? Прежде всего – судя по его письму из Пятигорска М.А.Лопухиной от 31 мая 1837 года, в котором Михаил Юрьевич сообщает дорогой Мари, что сразу же по приезде на Воды купил шесть пар черкесских башмачков, – налаживанием отношений с Лопухиными. Смог ли он увидеться с Варварой Александровной, неизвестно, но одна из шести пар наверняка предназначалась ей. А во-вторых, и в главных, надлежало (во что бы то ни стало!) оправдать выданное ему, еще месяц назад «неведомому избраннику», фактически на вырост звание большого поэта, чуть ли не второго Пушкина. И Лермонтов это сделал: погасил аванс, и притом с лихвой. Я имею в виду хрестоматийное «Бородино», из которого, как из зерна, по признанию Льва Толстого, несколько десятилетий спустя прорастет могучее древо «Войны и мира».
Но чтобы написать «Бородино» так, как оно написано, – от лица простого солдата, непосредственного участника «битвы народов», Лермонтов не мог не осмотреть места былых сражений, воспетые им (с голоса чужого!) семь лет назад в стихотворении «Поле Бородина». Пушкин, прежде чем создать «Историю Пугачевского бунта», совершил далекое путешествие в уральские степи. Пушкинский «Пугачев» восхитил Лермонтова. Еще в 1835 году, то есть до «Капитанской дочки», он воспринял историю бунта как явление необычайной важности, как знак восстания «дивного гения» «от продолжительного сна» («Поэт, восставший в блеске новом от продолжительного сна»). И если уж следовать путем Пушкина, надлежало совместить «чувство истории» не только со знанием военной истории, но и изучить по частям легендарное поле, взглянув на него своими теперешними глазами, глазами профессионального кавалериста. Но был март, и, следовательно, хочешь не хочешь, а пришлось ждать, покуда сойдет снег и до Бородина и его окрестностей можно будет добраться: и близок локоть, да не укусишь – распутица…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
