Когда она вошла в квартиру, Алеша кинулся к ней, пристально посмотрел:
— Как ты перенесла первое дежурство? Мы с Лешкой волновались.
— Не так уж плохо, — сказала она и, что-то быстро проглотив, заснула мертвым сном.
* * *
В одно из первых дежурств Лиля спешила по вызову в детский корпус. Идти надо было мимо отделения неотложной помощи. В коридоре ее перехватил дежурный, индус Гупта, резидент третьего года:
— Эй, русская, ты куда идешь?
— В детский корпус. Там надо сделать перевязку.
— Потом сделаешь. Надо зашить ножевую рану. Ты когда-нибудь зашивала раны?
Ножевые ранения были «дежурным блюдом» каждого дня, у Лили даже создалось впечатление, что в их округе не бывало разговоров без ножа. Она быстро справилась, но лучше бы не показывала своего умения. Гупта стал вызывать ее на каждое зашивание раны — делать это за него. Лиля говорила, что она занята, а он отвечал:
— Ничего, успеешь. Тебе надо практиковаться, если хочешь стать хирургом.
Она в душе усмехалась, но вступать в пререкания не хотела. В итоге у нее скопилась уйма недоделанных дел. А Юкато был недоволен — он постоянно наблюдал за ней и требовал точного выполнения поручений. Не найдя записей, он упрекал ее, Лиля обещала дописать, но ее снова вызывал Гупта. Наконец японец вышел из себя, стал кричать на Лилю.
— Почему ты кричишь на меня? — рассердилась в свою очередь уставшая Лиля.
— Потому что ты лжешь.
— Я не лгу, я не успела все это сделать из-за вызовов в неотложку.
— Ничего подобного! Ты лжешь, лжешь! Ты лгунья!
Обидно было слышать такое от молокососа, Лиля вся дрожала от несправедливости. Ей тоже хотелось закричать на него, но получился бы скандал: он пожалуется директору, они поверят ему и тоже станут считать ее лгуньей. Нет, начинать со скандала невыгодно: на нее станут коситься и могут выгнать при любой новой жалобе. А этого она боялась больше всего, она чувствовала себя абсолютно незащищенной. Лиля сдержалась, потупила глаза.
— Извини, я сейчас все быстро доделаю, — тихо сказала она и убежала, проведя всю ночь без сна.
46. Расставание с сыном
Лиля с грустью думала о том, что подходит время расстаться с Лешкой: к сентябрю он уезжал в институт в город Сиракузы. Предстояло решить финансовые проблемы: учеба вместе с проживанием стоила 40 тысяч в год, не все родители могут осилить такие траты, но в Америке взрослые дети не любят оставаться на иждивении родителей и берут займы в банках. Эта проблема волновала Лешку, он переживал, что ему придется долго выплачивать деньги банку. Лиля сказала Алеше:
— Я вижу, он уже нервничает. Это будет давить на психику и мешать учиться.
— Ну конечно, будем платить сами! У нас есть деньги, а на учебу Лешки ничего не жалко.
Они сказали ему:
— Мы берем твое обучение на свой счет и будем давать карманные на книги и еду.
Его это решение обрадовало, он сразу расслабился. И вот наступили последние дни, Лешка в своей комнате упаковывал вещи, книги и электронику, весело что-то напевал, насвистывал и то и дело выносил какие-то вещи, спрашивая:
— Эй, а это мне нужно брать с собой? — и так же весело уходил обратно.
А Лиля с Алешей грустно переглядывались, вздыхали и думали о том, что уезжает он навсегда. Лиля вспоминала, как родила его в Тиране, как Влатко, счастливый отец, выносил его из роддома, как любил сына и как после его ареста пришлось бежать с трехлетним Лешкой из Албании. Теперь из ее жизни уходила большая часть постоянных забот, дум, тревог и радостей. Отъезд сына означал, что она перестает быть повседневной мамой. А это ведь такое привычное женское состояние, без него явственней станет проступать ее старение. Ну какой женщине хочется стареть?
Алеша говорил ей:
— Есть такая мудрость: мы своих детей не получаем на всю жизнь, а только одалживаем у бога на время. Вот и наступила пора нам отдавать его.
Ему хотелось дать Лешке отцовское благословение, но не в форме унылого наставления. И он дал ему стихи Киплинга «Заповедь», обращенные к сыну.
— Я хочу, чтобы ты прочитал, проникся и запомнил. Киплинг написал это, когда его единственный сын уходил на войну. Он всегда носил их с собой, потом погиб, стихи нашли при нем.
Заповедь
Владей собой среди толпы смятенной,Тебя клянущей за смятенье всех,Верь сам в себя наперекор Вселенной,И маловерным отпусти их грех;Пусть час не пробил, жди, не уставая,Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;Умей прощать и не кажись, прощая,Великодушней и мудрей других.
Умей мечтать, не став рабом мечтанья,И мыслить, мысли не обожествив;Равно встречай успех и поруганье,Не забывая, что их голос лжив;Останься тих, когда твое же словоКалечит плуг, чтоб уловлять глупцов,Когда вся жизнь разрушена и сноваТы должен все воссоздавать с основ.
Умей поставить в радостной надеждеНа карту все, что накопил с трудом,Все проиграть и нищим стать, как прежде,И никогда не пожалеть о том;Умей принудить сердце, нервы, телоТебе служить, когда в твоей грудиУже давно все пусто, все сгорелоИ только Воля говорит: «Иди!»
Останься прост, беседуя с царями,Останься честен, говоря с толпой;Будь прям и тверд с врагами и друзьями,Пусть все в свой час считаются с тобой;Наполни смыслом каждое мгновенье,Часов и дней неутомимый бег, —Тогда весь мир ты примешь как владенье,Тогда, мой сын, ты будешь Человек![88]
Лешка унес стихи в свою комнату, просидел там полчаса, вышел серьезный:
— Хорошо написано. Я люблю Киплинга. Спасибо.
* * *
В три часа ночи Алеша с Лешкой уже унесли вещи в машину и растолкали спящую Лилю. В темноте они переехали освещенный мост Джорджа Вашингтона и направились на север по шоссе № 17. Алеша напряженно вел машину, Лешка сидел рядом, болтал, был весел, а Лиля дремала на заднем сиденье, зажатая со всех сторон вещами. Когда подъехали к Катскильским горам, в 140 милях (200 км) от Нью — Йорка, начало светать. Солнце ярко — розовым светом освещало холмы и леса на уступах гор. Дорога была фантастически прекрасна и радостна в освещении пробуждающегося утра. Лиля проснулась, когда они остановились на паркинге для завтрака. По мере приближения к Сиракузам Лешка становился все возбужденней и нетерпеливо считал оставшиеся мили.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
