3. Стихи, написанные в семнадцать лет.
Мальчики, насмешливы и грубы,Мальчики, обветреные губы,Мальчики, нахальны и изменчивы……Мальчики неловки и застенчивы…
Ничего, любимые, вам мы не сказали.Все. Забирают нас гулкие вокзалы.Видите – построены в серые колонны.Прощайте. В темнотушагаютбатальоны.Девочки – в девятнадцать лет!..Хоть сейчас – поцелуйте, посмотрите вслед,
Мы ляжем в песках,Мы ляжем в снегах,Обожженную землюСжав в холодных руках.
Что же вы гадаете: дождемся? не дождемся?Не ждите нас. Ждете? Вернемся. Вернемся…
…Мы вернемся к вам, поседевшим,Замужним, заслуженным, располневшим,…Озорной мальчишеской усмешкойС фотографий пожелтевших.
Их вы целовали сколько раз?Что ж. Мы – и мертвые – любим вас.
Не терзайтесь, девочки. Вся жизнь – война.На губах – ярость, не ваши имена.
Ах, не надо, девочки, горькими словами.Ваши фотографии истлели вместе с нами.
Отчаяньем строгимВрезаны в небоПамятников нашихКаменные мачты
…Наши милые, глупые девочки,Ну не надо, не надо, не плачьте.
4. Встреча
Это ты или твой призрак
К вечеру Гурулев нашел штаб бригады. Матрос с автоматом скучал у калитки.
– Теслина не знаешь? – спросил Гурулев. – «Высокий такой, светлый? Знаю.» – «Позвать нельзя его?» Часовой оценивал стертые джинсы и сбитые башмаки Гурулева, слинявший армейский вещмешок.
– Сейчас вызову, постой здесь, – он зашел в будку и набрал телефон.
Солнце садилось за тополя, излюбленное и традиционное озеленение гарнизонов. Блестели провода и растяжки антенн. Гурулев застегнул на горле пуговицу фланельки. Прошел капитан второго ранга, зацепив взглядом. Часовой вытянулся и вздернул подбородок.
– Служили вместе? – он кивнул на флотскую фланельку Гурулева. – «В школе учились.» – «Давно не виделись?» – «Семь лет.» – «Ух ты! Закурить не будет у тебя?» – Оглянувшись, спрятал сигарету в кулак.
– Издалека приехал? – «Из Минска». – «Ни фига себе!..»
Из глубины листвы по мощеной дорожке зацокали шаги. Гурулев смотрел, отмечая заторможенное спокойствие. Высоченный худой матрос в белой форменке шагнул за ограду, озираясь.
– Ну, здорово, так твою мать и разэдак, – сказал Гурулев не те слова и не тем голосом, не зная вдруг, как быть.
Тот, недоуменную секунду уставясь, слушал и разгадывал голос, и черты его лица сместились беспорядочно:
– Ты?!. – выдохнул распущенным ртом. – Ага. Это ты или твой призрак? – сказал он, слетая с баса на фистулу.
Примериваясь, тиснули руки. Длинный Теслин тряхнул Гурулева за плечи. Тот подумал обнять его, но неловко было бы испачкать свежайшую теслинскую форменку.
У кубрика, дощатой одноэтажки за палисадником, сели в курилке – П-образной скамье со вкопанной посередине бочкой.
– Вырос ты, – сказал Теслин, пуча желтые глаза.
– Это по сравнению с тобой-то? В тебе сколько?
– Сто девяносто два.
– В порядке! Правда, ты всегда был длинный. Первый стоял.
– А ты ни фига не изменился, я тебя с ходу узнал. Голос особенно – точно как раньше.
Гурулеву вдруг сильно захотелось есть. Он достал из вещмешка кулек с вареной картошкой и огурцами, купленный утром на станции. «Жрать охота – ужасно! – извинился он. – С утра не ел. Хочешь?» – «У нас ужин скоро. Ты давай, ешь.»
Вкусно было необычайно. Гурулев слегка чавкал. Теслин курил и смотрел в сторонку. Гурулев скомкал кулек и кинул в бочку.
– Я к тебе домой заезжал, – сказал он.
– Правда, что ли?
– А как бы я узнал, что ты здесь?
– Хм, логично… Нас на полгода из Совгавани командировали – четыре радиста и старшина.
– Что делаете?
– Китайцев прослушиваем. Шесть через шесть. Старшина обрабатывает и отправляет. С ноля моя вахта. Чего дома-то?..
– Помалу… Мать ремонт в квартире делает. Передала, – Гурулев достал блок болгарских сигарет и десятку.
– От-лично! – Теслин сунул десятку в карман.
Попрепирались, кто платит. Теслин вынес чемоданчик.
В магазинчике с рассохшимся полом было темно и пусто. Гурулев купил две бутылки водки, хлеб и полкило колбасного сыра. Беспрепятственно вернулся через распахнутые ворота с большими звездами. Гарнизон на замке, удивился он.
В сумерках белела среди тополей шиферная крыша штаба. Часовой у калитки от скуки ковырял свою будку штыком. За кубриком черный ветхий забор отчеркивал закат. Дальше клумб, обложенных белеными кирпичами, в спортгородке двое неумело кувыркались на брусьях.
Теслин ждал с двумя кружками. Сели на завалинку задней стены.
– От-лично, – сказал Теслин в чемоданчик. – Ну, за встречу.
Засадили, закусили, закурили: задумались. Ощущалось: повторить – и попадешь в настроение. Пристрелка, восхождение к общению.
– Вот уж не думал… – нащупывал интонацию Теслин. – Кто б сюда допер!..
Гурулев небрежно пожал плечами:
– Я все равно на Камчатку.
– Ку-да ты?..
– Вулканы посмотреть захотелось. Ты вулканы видел?
– Хрен ли ты там делать будешь?
– Осточертело все. Хочется иногда жить как хочется, а не как живется… Ты бабушку помнишь?
– Конечно. Как она – жива?
– Умерла, три года. Так вот. У нее сестра единственная оставалась, в Вологде. Письма все писали, на жизнь жаловались. Ну, Забайкалье далеко – все не увидеться. А переехали мы в Минск – на западе ж не расстояния. И все никак!..
А как померла – сестра назавтра прилетела. Очень просто: взяла билет, приехала в аэропорт и села в самолет.
Тут до меня и дошло, как все на свете просто: взять – и сделать.
Теслин осмысливал сентенцию. Гурулев налил:
– Давай – чтоб брали и делали.
– …ты всегда был голова, – вздох. – И в седьмом классе еще, – вздох. – На четвертый перешел? А я что…
– Во великое дело. Через год поступишь куда угодно.
– Ку-да? И на хрена…
В полутьме стучали по мячу с волейбольной площадки.
Отойдя, встали рядом окропить забор, и было в интимной и откровенной естественности этой процедуры что-то из семилетней давности, в темноте гуляли вдвоем, курили в парке, по степи на великах гоняли, писали девчонкам записки, стекла еще били из рогаток, неразлучные и поверяя все, все сходно было, самая юность только начиналась, впереди все было, хотя и тогда уже вовсе не все было, оказывается, впереди.
– Ребят-то видел кого дома?
– Тиму, Кибалю, Кимку, – перечислил Гурулев. – Алку Сухову видел. Мяса, говорят, помощником капитана плавает. В Сингапуре был.
– Он на Сахалине мореходку кончал.
Добавили еще и курили под нацеленными рогами месяца. Ночная сырость с Амура начинала пробирать.
– А клипер помнишь? – спросил Теслин.
– Белый парусник на двоих…
– Что?
– Песня есть такая…
– А. Споешь, может?.. Ты на гитаре не играешь?
– Нет, не умею, – пожалел Гурулев. Помолчав, сказал: – Хочешь, стихи почитаю.
Мальчики, насмешливы и грубы,Мальчики, обветренные губы…
Теслин поднес ему спичку:
– Здорово… Чьи это?
Гурулев хотел скромно соврать, не выдержал: «Мои», – сказал бегло, развлекаясь звучанием своего голоса. Его развезло.
– …заматерел ты… матрос.
– …ты видный парень стал… Кто б подумал… Слушай… Так ты не женился?
– Пс-с-с. Как видишь…
– Слушай… Ты давно ее видел в последний раз?..
– В январе. – Гурулев давно ждал этого вопроса. Говорить первым он не хотел.
– Так чего у вас?.. Собирались же.
– Мало ли кто чего собирался.
– Никогда я не мог ее понять.
– А нечего понимать. Кстати – ты писал, тогда проезжал через Москву – чего к ней не зашел?
– Лето ж было. У нее каникулы.
– А позвонить по междугородке? Что, до Тулы далеко на электричке, что ли.
– Откуда я знал, дома она или на юг уехала. Или в стройотряде.
– Написал бы заранее.
– Зачем? На хрен, все равно. Давай выпьем за нее. Если честно – я таких больше не встречал.
– И не встретишь. Я тоже. Тираж одна штука. Давай.
– Будем!
Добили на двоих последнюю сигарету, Теслин сходил в кубрик и принес две пачки из своего блока.
– Когда через три года после вас они уехали на Запад, я в эту школу больше ходить не мог. Честное слово. Все напоминало. Просто не мог. Уехал к сестре в Могочу, там кончил…
– Я помню твои письма, – сказал Гурулев.
– И когда отец умер. Она снилась мне. Всю ночь снилась. Я не мог понять, сплю или нет. Просыпаюсь, а это только кажется. И она рядом. Такие дела… Слушай… Замуж она не вышла еще?
– Не знаю. В январе собиралась. Может и вышла уже.
– А он кто?
Гурулев подумал, не удержался, сплюнул и не одобрил себя.
– Вот именно. Никто. Папа – завмаг. Ни рожи ни кожи. По-тупому наглый.
– Не понял. Так что она в нем нашла?
– А там и искать нечего.
– Значит, она ему сильно нужна, – мудро рассудил Теслин.
– В том-то и дело, что по-моему не очень она ему и нужна.
