— Осторожно, Оля… Ты же не хочешь умирать… — тихо сказала Аля. Желтые круги все еще плыли перед глазами, барабанные перепонки пульсировали болью. — Я тоже не хочу.
Удивление на миг вспыхнуло в глазах противницы.
— Ты из команды?
— Нет.
— Откуда тогда знаешь, как меня зовут?
— Бетлицкая сказала.
— Все ты врешь. Я знаю, я свое отработала. Вы меня убьете? Смена состава?
Так?
— Да пошла ты! Я вообще здесь слева! И знать ничего о вас не хочу!
— Ты местная?
— Вроде того.
— Как оказалась здесь?
— Случайно.
— А пистолет у тебя откуда?
— От верблюда. Слушай, опусти ствол. А я уберу свой, — Аля помедлила. — А то очень страшно. Правда. Руки с оружием медленно опустились.
— Так откуда у тебя оружие? — снова спросила Оля.
— Подобрала.
— Ты в кого-то стреляла?
— Да.
— Убила?
— Нет, ранила. Ирка оказалась ловчее.
Ольга оглянулась на лежащую в двух шагах Бетлицкую: глаза ее безжизненно и пусто смотрели в низкое зимнеенебо.
— Отловчилась. А вообще… стерва она была. Живых не оставляла.
— Все равно ее жалко.
— Что-то ты не похожа на жалостливую.
— Зато ты — очень похожа, — огрызнулась Аля.
— Всех жалеть — жалелки не хватит. Слушай, а ты, случаем, не «вешалка»?
— Кто?
— Не модель? Из Княжинска?
— Н-нет.
— А похожа. Дылда, как они все. И Ирка была такая же.
— Сама ты — пигалица. Причем злая.
— А ты добрая, да? Добрые со стволами по шалманам не таскаются, а в детских садах воспиталками сопят. Ну что, убрали пистоли? Совсем? На раз-два, только без фокусов, не в цирке. Да и сматываться, надо. Менты здесь квелые и не очень-то куда торопятся, а уж при таком огнестреле — и подавно. Но СОБРы — круты. Да и в уголовке есть борзые, вполне могут накатить. Ноги делать надо. — Оля пристально посмотрела в глаза Егоровой. — Похоже, ментов ты боишься больше пистолета.
— Больше, — спокойно подтвердила Аля.
— Я их тоже не жалую.
Успокоившись, Ольга сунула пистолет за пояс джинсов, Аля одним движением уложила свой в кобуру, но ремешком не закрепила: на случай.
— Ну что, подруга, как играли — веселились, подсчитали — прослезились…
Разбежались?
Оля быстро подошла к автомобилю, одним сильным движением вытянула убитого водителя из-за руля. Села сама.
Из дверей ресторана так больше никто и не появился. Молоденький милицейский сержантик показался было из административного здания, да тут же заспешил обратно.
— Что стала столбом? Нужно срываться! Сейчас этот «кусок» телефон накручивает. Минут через десять СОБРы подтянутся, они с войны — бешеные. — Ольга вздохнула, глянула на Алю:
— Что-то ты домой не торопишься, «местная». Подвезти?
— Подвези.
Аля плюхнулась на переднее сиденье, хлопнула дверцей. Повернулась:
— Может, Ирку заберем? Жалко же… оставлять.
— Дура! Живых жалеть нужно. — Ольга жестко свела губы, повернула ключ, отжала сцепление. — Ничем мы ей уже не поможем. Ничем. Да и — каждый сам за себя.
Аля оглянулась и долго смотрела на Ирку Бетлицкую: снег на ее лице уже не таял.
— Она всегда любила снег, — тихо сказала Ольга. Помолчала, вздохнула:
— Снега у нее теперь будет вдоволь.
Автомобиль сорвался с места. Он несся сквозь парящие снежинки, словно сквозь белые незабудки. Девушки молчали. Город остался позади.
— Тебя далеко подбросить, «местная»?
— На станцию. На железку.
Минут через тридцать машина остановилась. Вокзал — маленькое зданьице на продуваемом всеми ветрами перроне.
— Покурим? Намерзнуться успеешь.
— Давай.
Снег все падал и падал. В салоне было тепло и уютно, а о том, что произошло совсем недавно, девушки по молчаливому уговору не вспоминали.
— А все-таки? Ты — модель? — спросила Ольга.
— Так. Подрабатывала.
— У вас красиво. Только скучные все какие-то. И одинаковые.
— Завидуешь?
— Чему? — Ольга вздохнула. — Хотя — завидую. Парень у тебя есть?
— Есть.
— Дома?
— В тюрьме.
— Охо-хо.
— Не у нас. За бугром. Его подставили.
— Все так говорят. А в тюрьме плохо. Он у тебя сильный?
— Да. И добрый.
— Что-то не верится.
— Так бывает.
— Мир устроен глупо: добрые и отважные погибают первыми.
— Некоторые остаются.
— Мне такие не попадались. — Ольга вздохнула. — Завидую. Что дальше-то делать собираешься, залетная?
— Жить.
— Я тоже хочу… Вот только мне негде и не с кем… Ирка тоже срываться хотела, не успела. Глобуса наши манекены чикнули. Ирку решили стереть. Убить ее должна была я. Да не сложилось у них.
— Ты к ним вернешься?
— За пулей?
— И — куда?
— Мир велик.
— А чем заниматься станешь?
— Да чем угодно. Только не войной. А вообще-то, я море люблю. Уехать бы куда-нибудь, где снега нет и тепло… Под водой плавать. Там тихо. — Ольга вздохнула:
— Ладно, поговорили. Удачи, что ли?
— Прощай.
Аля открыла дверцу, вышла.
— Знаешь… — На миг Ольгино жесткое лицо помягчело, глаза стали мечтательными, и оттого вся она как-то разом похорошела, и Але показалось, что девушка куда моложе, чем она подумала сначала. — А все-таки… так хочется счастья.
— Мне тоже. Пока.
— Пока.
Аля хлопнула дверцей и пошла к зданьицу вокзала. Автомобиль обогнал ее, приветственно вспыхнув фарами, развернулся — и через несколько минут скрылся за снежной пеленой.
Еще через четверть часа Аля сидела в жарко натопленном вагоне, в пустом купе спального вагона. Проводница, усталая, замотанная тетка, спросила только:
«До Москвы?» — взяла деньги, сказала: «В пятое». Потом появилась, принесла стакан горячего чаю: «Грейся».
Аля сидела и ни о чем не думала. Только слушала, как колеса дробно повторяют на стыках: «В Москву… в Москву… в Москву…» Где-то там, за тонированной чернотой пуленепробиваемых стекол, затаился Лир. Умом Аля понимала, что пытаться добраться до него было полным безрассудством; но помнила она и слова Олега: «На войне невыполнимых задач нет. Нужно просто придумать простое и конструктивное действие, которое окажется непросчитываемым противником по полной глупости задуманного».
Стрелять в Лира было глупостью полной и очевидной хотя бы потому, что подобраться к нему на расстояние выстрела было нельзя. Немыслимо. Невозможно. Но Аля знала, что сделает это. Потому что невыполнимых задач нет. Правда, есть гибельные. Но об этом лучше не думать.
Аля отхлебнула чаю, покрутила колесико радиоточки. Музыка зимнего блюза показалась Але грустной и беззащитной; безыскусный голос певца с легкой хрипотцой перебирал слова, и они наполняли собой пространство.
Еще один рассыпался букет,Укутав зиму снегом хризантем,И человек, ушедший в лунный свет,Стал невесом, как сигаретный дым…Мерцая в сонном снадобье луны,Туманом таял у твоей свечи —Опять слова безумства и весныШептал в очаровании ночи…И исчезал порочный круг приметВ угольях обжигающей любви,И юный, недоверчивый рассветСиял, как купол Спаса на Крови.Промчались кони облаком — и нет.Корнет был восхитителен и нем,И лунной далью отлетевших летОн кутал зиму снегом хризантем.
Аля смотрела за окно, и ей показалось, что снег, наконец, кончился, и стекло оплывает дождем. Только ощутив на губах солоноватую влагу, девушка поняла, что плачет.
Глава 76
Город по окраинам был стыл, сер и бесснежен. Зима словно боялась заходить в этот тревожный мир, вибрирующий проводами высоковольток, поездами подземки, людским страхом; мир тетраэдров и параллелепипедов, в которых, словно в сотах иллюминаторов, испуганно теплились невнятные желтые огни. Ночью город становился вял и глух, а утром был похож на невымытую посуду: полусонные люди брели сквозь него, как сквозь необходимость. Но Лир знал, что город, этот механический монстр, врезавшийся в леса и долы скелетами железобетонных конструкций, застеливший поля гудроново-асфальтовыми клиньями трасс, — этот город был разный.
Для одних он был сутолочным и склочным, состоящим из ребер эскалаторов, грохочущих вагонов метро, круглосуточных пивных ларьков, тоскливого похмелья и утра, тусклого, как забытая на голой земле под дождем пивная бутылка… Для других — город был наполнен запахами дорогой кожи салонов автомобилей, мягким покачиванием под мерное, ритмичное причитание стереосистемы, предупредительными швейцарами в галунах, живыми цветами и струнными квартетами в залах ненавязчиво дорогих ресторанов… Для третьих это был троящийся город-урод, существующий, как полудохлое рахитичное чудовище, как блеклая и скользкая рыбина — от дозы до дозы… Усыпанное оспинами лицо негра, чек в потной руке, эскалатор, коридор, подъезд… и — взрыв, феерия, праздник, когда город и мир расцветают мириадами красок, когда сатана веселится, хохочет и сам пляшет по твоей прихоти и соизволению, и все затем, чтобы… Когда ты очнешься через несколько часов в сточной вонючей луже, с первым, тревожным, как хруст стекла на зубах, страхом близкого кумара, с изъязвленными, гангренозными ногами, — вот тогда дьявол и станет пировать, насмехаясь, оставив тебя, былого калифа на час, подыхать в зловонной помойной жиже… Труп никому не интересен, даже сатане: его в этих скелетных закоулках ждет новая паства, обреченная закланию.
