в том же Arnhem'e..! Это не Париж, не Берлин… — где никому нет никакого дела ни до чего — странного. Мы будем видеться, светло и чисто узнавать друг-друга… — а языки… — свое у них, у языков. Мне — совершенно безразлично, но тебе… — ты же так тревожна! Я все обдумал. Нет. Не смею. Я даже не ставлю вопроса о твоем «движении» — величайшей жертвенности, неоценимой, для меня священной. Но, Олечек… я целую твои ножки, я землю целую, где ты стоишь… но я не дерзну принять… я тебя слишком высоко ценю, ты для меня — только ты _м_о_я, _в_с_я, только свободная вся, прямая вся, гордо-смело смотрящая, по праву сознающая — я — _т_в_о_я. Только. Иначе — знаю — о, какая мука! Будет. _В_и_ж_у. Какое же томление, тревога! Ты мне — бесценная, незаменимая, нетленная для меня, — и такой же ты должна быть для всех, кто меня знает, кто меня считает верным всему тому, что знает от меня, из меня. Для меня поставить тебя в сомнительное положение — сделать мишенью хотя бы только гадких подозрений, — да, «гадких» — с их лицемерной каланчи… — невыносимо. Это, Олёк, не Ялта даже, где тоже не было никому дела до «энтерьер[143]». Если бы ты бросала свой кров, — не только «свой»… — тогда другое дело. Или усомнишься в искренности моей? обвинишь меня в слабости души? в наигранности, в позе?! Не смею и говорить об этом. Чего бы я не дал… чтобы хоть день с тобой! Близко бы тебя видеть, руку твою держать, в твои глаза все излить из сердца… О-ля! Дай же твои губки, моя голубка… мое счастье, неизъяснимое ни словами, ни чувством, ни взглядом, всю глубину мою тебе дающим… Я все предвижу, и мне больно, когда подумаю, как ты все это примешь! Ведь я всем жертвую, все отдаю, на что хоть смутно еще надеюсь, — отказаться от _т_е_б_я, _ж_и_в_о_й, _в_с_е_й, столько обещавшей, все отдающей… всю себя! Подумай — и ответь. Я сделаю так,
как ты мне скажешь. Тогда — я припаду к твоим коленям. Да, Оля… я готов на все, на смерть, на муки, на все утраты, ради тебя… только не на твои страдания. Я _с_в_о_б_о_д_н_о, смело, — при данном положении — смотрю. И — не упрекну себя, и — ни-ни-когда — _т_е_б_я. Реши. Да, мне надо будет обсудить с Сережей, — он инженер? при какой фирме? — «условия договора о приобретении моих литературных прав», и — при согласии — совершить нотариальный договор. И это мне необходимо решить в самый ближайший срок. Для сего, главным образом, я и буду в Arnhem'e. В другом месте, при современных условиях его работы в предприятии, встретить его я не смогу. Он не сможет в Париж приехать? Или ты, по его доверенности, не сможешь? Время года, зима — значения не имеет. Я все равно — питаю надежду — выполнить то, что меня начинает очень мучить. Не состоится поездка в Arnhem — я хочу ехать в лагеря советских пленных368, буду проситься. — Эти дни я взволнован, не сплю… да, с перерывом в одну ночь, я не смыкал глаз 2 ночи, весь в кипении мыслей: ехать, сердцем к родному подойти! Я уже заготовил письма: о разрешении поездки.
Мне больно, что я, русский, писатель, — в стороне от такого исключительного, единственного за все века жизни русской — события неизмеримого исторического смысла. Я _д_о_л_ж_е_н_ видеть, во что обратил большевизм за эти 24 г. душу народа, как испепелял в ней свет Божий и образ человеческий. Я хотел бы пойти к ним, братски, с лаской… — не говорить речи, нет, не учить, а светить, отомкнуть заклепанные души, найти в них уцелевшее, светлое, м. б. — верю — и священное. У меня есть ключ — верный, творящий. Я _з_н_а_ю, я — проверял: неоспоримый. Да, _т_о_л_ь_к_о_ у меня. И это знают, мно-гие..! Я пойду к ним с одной моей книгой, и она многое осветит. Пойду к ним… с «Богомольем». И — верю, — найду, сыщу, — во что я крепко верю. Отомкнутся души. Не обманусь и — не обману. Отказаться от этого — мне будет трудно. Буду просить, стучаться. Вчера и сегодня был у меня Алеша Квартиров, из Берлина368а. Я спрашивал его. Пока — все — неопределенно. Но я — мне поездка в Arnhem не помешает, после нее поеду… ах, если бы ты была со мной! Как бы мы слили наши души, слезы наши — с _и_х_ слезами! Да, я уже _в_и_ж_у_ эти слезы, знаю. Я знаю наш народ, Оля… сколько я говорил — и как! — перед многотысячными буйными толпами… и [это] в самые острые дни «половодья», — в марте 17-го и в России, и по Сибири368б. А ныне… — я вижу, как глаза яснеют, как растопляются сердца… как рты кривятся, от подступающих рыданий, да… — они еще способны плакать, _н_а_й_т_и, _п_о_з_н_а_т_ь_ себя, свое, святое, вечное! Оля! Это не мальчик говорит — мечтатель, это говорю я, многое страшное видавший, столько переживший, разделивший все муки — с Родиной. И ты благословишь меня. И я узнаю сладость со-страдания со всеми _и_м_и… и — ко всем им, темным, обманутым, растленным, заторканным, которых делали зверями… и — не сделали, я верю. Я сниму коросту с сердца, я посвечу в него… — оно проснется — в Божьем свете Правды. Я поведу их за собой, с моими малыми на… богомолье. И они пойдут. И они познают, признают, узнают истинный Лик России — былой Святой Руси. Это не самонадеянность моя: это моя вера, это — _е_с_т_ь. Я сам увижу чудо — и покажу. Как?.. Я все продумал. И все мне ясно. Это — мой трудовой подвиг, национального писателя, — слуги народа, и нетленный Образ Преподобного будет моим поводырем. Да, поведу к нему, самому родному, такому всем им понятному… да, да, они его поймут! через мое простое слово! и — полюбят, и — припадут. И — приведу к Нему.
Вспомни последние страницы из моего очерка «Два письма»369. Там — чуть намечено, — да-вно я верил в это. И это — близится. Ты меня перекрестишь, пойду если… — и какой силой загорится сердце, от любви бездонной — к Тебе, и — к Ней, к Родимой, Оля! Светик мой, ласточка моя! Да, я загляну в твои глаза, родные такие мне, — и всю тебя увижу, кого искал давно-давно… предвидел, предчувствуя… — с 17–18 гг.370 — с «Чаши»… и —
