Летчик.
— Я не шпион, — сказал мальчик.
На него смотрели молча.
Среди сидевших только трое были в лицейской форме. Остальные кто в чем. Это и понятно. Если говорить по правде, Морской лицей уже не был морским лицеем. Старшие ребята — курсанты в штурманских куртках с якорями — еще изучали навигацию и морское дело, проходили практику на рыболовных и пассажирских судах, а потом получали капитанские свидетельства. А младшее отделение давно превратилось в обыкновенный приют. Сюда направляли мальчишек, оставшихся без родителей во время военных стычек между Берегами. Подбирали тех, что бродили по дорогам беспризорные и голодные. Впрочем, были и такие ребята, которых привезли родители, — некоторые отцы и матери думали еще, что здесь ребята получат профессию и «научатся порядку».
В казематах, переделанных под спальни для четырех человек, теперь жили по десятку и больше. И вместо полусотни младших воспитанников, подтянутых, знающих устав мальчиков, одетых в блузы с голубыми воротниками, на крепостной двор каждый день после занятий вываливалась кипящая и пестрая мальчишечья толпа.
Отец мальчика говорил:
— Рынок, а не школа. Как можно их учить, если даже не помнишь всех по именам? Да многие и не отзываются на имена, привыкли к прозвищам…
Сюда попадали мальчишки с обоих Берегов. Они сколачивались в группы наподобие маленьких партизанских отрядов. Между отрядами шла скрытая, но постоянная война. Иногда она вспыхивала короткими кровавыми схватками, в которые боялись вмешаться учителя и надзиратели. Дрались обычно младшие. Между старшими вражда была сдержанной. Зато у старших случались дуэли — честные и жестокие. Потом курсантское отделение перевели из форта в казармы береговой охраны и дуэльный обычай перешел к младшим. Однако здесь обошлось без крови, и скоро всякая стрельба прекратилась.
Рассказывали, что Музыкант отказался стрелять в противника и бросил на камни пистолет.
— Трус! — сказали ему и те, кто был за него, и те, кто был против.
— Мы тебе знаешь что сделаем в спальне… — сказали те, с кем он жил в одном каземате.
— Дурачье, — сказал Музыкант. — Был бы я трус — не отказался бы. Мне в него пулю всадить — дело не хитрое… — Он кивнул на щуплого гордого мальчишку, который стоял на другом конце площадки, спрятанной в прибрежных скалах. — А умирать легко? Кто-нибудь пробовал? Хоть разок? А? Давайте постреляем друг друга, а они пусть радуются.
— Кто «они»? — спросили его.
— Вот и я хочу знать — кто? Из-за кого вы все здесь? Кто стравливал Берега? Кому это было надо? И зачем? Ведь никто даже не знает, за что воевали…
— Тебе не понять, ты сам не знаешь, с какого ты берега, — сказал старший из мальчишек.
— Я знаю, с какого берега. С хорошего, — сказал Музыкант. — Там у нас…
Но тут все услышали странные звуки, будто кто-то захлебывался и кашлял. Это на другом конце площадки щуплого мальчишку тошнило от запоздалого страха смерти.
— Сопляки, — сказал Музыкант, хотя многие были старше его. Поднял и бросил в море пистолет. На глубину.
— Пистолет-то не твой, чего кидаешься, — хмуро сказал старший мальчишка.
— Вы же храбрые, достаньте, — презрительно ответил Музыкант. — Прыгните вон оттуда! — Он показал на скалу, напоминавшую шахматного коня. Высота была метров десять. — Ну?..
Он посмотрел на каждого по очереди, сплюнул и полез по каменной «гриве коня». И сверху прыгнул. Прыгнул, не сняв свою странную форму с непонятными нашивками и потрепанным аксельбантом.
Пистолет он, правда, не нашел. Но он прыгнул…
Впрочем, кто знает? Может быть, это был просто рассказ. Про Музыканта много чего рассказывали. Он появился в лицее прошлой весной — сумрачный, молчаливый, ничего не знающий. Не знал даже, с какого он берега, и это было совсем невероятно. А может быть, он что-то скрывал… Был он нелюдимый, но не злой. Часто насвистывал что-то и за это получил свое прозвище. Про свою голубую форму — откуда она и почему такая — он коротко сказал однажды: «Вы же сами говорите, что музыкант. Значит, музыкантская…»
Его пробовали дразнить. Он отбивался коротко и умело. Нашлись такие, что нападали на него на одного целым скопом. Тогда он завел друзей — среди тех, кого часто обижали. С ними он был тоже молчалив, но ласков. А их — недавно еще самых слабых и затюканных — теперь опасались трогать.
Того мальчишку, противника по незаконченной дуэли, он тоже, говорят, взял в свою компанию… Если, конечно, все это не выдумки, если дуэль и прыжок со скалы были.
Но выдумки это или нет, а с той поры вражда в лицее стала утихать, мальчишки будто устали от нее. Население спален скоро перемешалось, часто в одном каземате сходились теперь ребята с левого и с правого берега.
Это почему-то не нравилось новому директору, по прозвищу Чуф. Но он ничего не мог поделать. Мальчишки не признавались, кто с какой стороны, врали надзирателям. Чуф дергал кадыком и морщился: он был сторонником четкой дисциплины, а вранье, несомненно, растлевало воспитанников…
Обо всем этом быстро и сбивчиво вспомнил мальчик, когда увидел среди ребят Музыканта.
— Почему вы решили, что он шпион? —спросил Музыкант и глянул из-под темных волос.
— Я не шпион, — опять сказал мальчик.
— Помолчи, — одернул его Летчик и доложил: — Он подслушивал у щели.
— Да не подслушивал я! — громко сказал мальчик. Ему стало обидно. — Вовсе я не шпион! Это взрослые бывают шпионы, а мне зачем?
— Он сын учителя, — задумчиво проговорил курчавый мальчишка. — Небось думал заложить нас папаше.
— Ничего подобного! Папа терпеть не может доносчиков!
— Вообще-то правда, — сказал еще один из мальчишек, остролицый, светленький, в оранжевой майке. — Его отец — ничего дядька… Ладно, ты не бойся.
— А я и не боюсь. Что вы мне сделаете? Отлупите? Если я шпион, это вам не поможет… Замуруете здесь навеки? — Он глянул с насмешкой.
А они смотрели на него серьезно, без самых маленьких улыбок. Будто что-то решали. Мальчик вздрогнул. Он вдруг ощутил, что сейчас не совсем игра. Вообще не игра. Он знал, что среди лицейских мальчишек есть всякие. Есть и такие, что прошли во время партизанских стычек огонь и воду. Видели, как убивают, и, кто знает, может быть, и сами стреляли в живых людей. Такие могут, наверно, и замуровать…
Нет, эти