Камо смотрел в сторону, всем своим видом показывая, что беседа его тяготит и что заботы Рамишвили его мало волнуют. Только иногда его глаза встречались с молящим взором меньшевистского министра. Камо, даже заключенный в крепость, даже в окружении целой своры полицейских, приводил Рамишвили в трепет.
— Хорошо, — вздохнув, сказал наконец Рамишвили и махнул рукой. — Хорошо! Мы отпустим вас, но с одним условием, вы никогда не должны больше возвращаться в Грузию. Дайте только обещание, и вы свободны. Мы знаем, — добавил он льстиво, — что вы никогда не нарушаете своих слов.
Но Камо по-прежнему молчал, изображая полное равнодушие.
— Разумеется, вы уедете со своими друзьями, — поспешно сказал Рамишвили, — только дайте слово. — Он наклонился к Камо и скорее попросил, чем спросил: — Согласны?
— Нет, — сказал Камо, — не согласен. В Грузию я обязательно вернусь, но тогда, когда она будет советской, а не меньшевистской.
— Хорошо, хорошо, — отмахнулся министр, — только уезжайте! Ради бога уезжайте!
…Из тюрьмы Камо вышел в солнечный весенний день. На тротуаре стояли полицейские. Они должны были сопровождать и посадить Камо и его людей на поезд в Баку. Камо был весел и оживлен. Он уже знал о сокрушительном поражении Деникина. Держа под руки двух девушек из своей группы, Анну и Арусю, он подошел к фаэтону.
— Ты свободен? — громко спросил он у задремавшего фаэтонщика.
— Свободный, свободный, — проснувшись, закивал тот.
— Да здравствует свобода! — закричал Камо.
— Да здравствует свобода! — поддержали Камо девушки и запели «Марсельезу». Песню подхватили и товарищи, находящиеся в тюрьме. Фаэтон тронулся. За ним двинулись полицейские пролетки. Процессия двигалась к вокзалу…
…До самой границы провожали шпики Камо. И только тогда их начальник Кедия, облегченно вздохнув, перекрестился. Его примеру последовали остальные. Но на душе у них все же было тревожно.
ГЕРОИ НЕ УМИРАЮТ
14 июля 1922 года, в одиннадцатом часу вечера Камо возвращался от своего давнего товарища Атарбекова. Он ехал на велосипеде, подаренном ему Яковом Михайловичем Свердловым, по улицам советского Тифлиса. Он радовался жизни, радовался людям, радовался всему…
Близкие друзья подшучивали над ним. «Камо, — говорили они, — ты не создан для мирной жизни. Разве можно сравнить твою прежнюю жизнь, полную приключений, с обычной работой в таможне!»
Камо знал, что товарищи шутят, но сердился искренне… «Даже малое дело, приносящее пользу социализму, я выполняю с радостью», — ответил он им.
Сейчас, проезжая по Верийскому спуску, он вспомнил об этом разговоре и улыбнулся. Хорошо, когда есть друзья, когда есть цель, когда отдаешь всего себя людям. Он подумал о Ленине, предстоящей встрече с Ильичей, о том, как разведет руками Ильич, когда услышит о его новых проектах, и тихо засмеялся…
…Над Тифлисом опустилась ночь. Было 14 июля, 11 часов вечера…
А утром следующего дня во все концы страны полетела весть о трагической смерти Камо, попавшего в дорожную катастрофу.
«Человек спасся в море, но утонул в капле воды» — эту грузинскую пословицу повторяли тысячи людей 18 июля. В этот день весь город вышел проводить в последний путь своего легендарного героя. В Тифлис шли скорбные телеграммы: от Фрунзе, Ворошилова, Кирова… На траурном митинге выступил Орджоникидзе.
Стойкий большевик, перенесший тюрьмы и ссылки, не мог говорить, голос его прерывался от сдерживаемых рыданий. И десятки тысяч тифлисцев, затаив дыхание, слушали идущие от сердца слова.
— Я был молод, — говорил Орджоникидзе. — Ты, дорогой Камо, разъяснил мне, как стать большевиком. Сегодня приходится расстаться с тобой. За эти восемнадцать лет мы не раз встречались. И не раз ты излагал свои планы… Порой эти планы казались несбыточной фантазией. Я помню, как говорил ты об этих планах с вождем революции товарищем Лениным, который любил тебя горячо… Когда я встречусь с Лениным, я не знаю, что я скажу…
Последние слова Серго произнес уже не своим, чужим голосом и, сгорбившись, сошел с трибуны. А на трибуну поднялся Аракел Окуашвили.
— Здравствуй, Камо, здравствуй, — слышится его взволнованный голос. — Здравствуй, вечно голодный борьбой, но вечно бодрый брат мой, здравствуй…
Плачет старый большевик, плачут тысячи тифлисцев… Гроб медленно опускают в могилу. На землю ложатся венки. Их десятки, их сотни. И среди множества венков — один самый дорогой для Камо — от самых дорогих и любимых. На венке надпись: «Незабвенному Камо — от Ленина и Крупской».
Гремит салют. И вместе с великой скорбью приходит вера: Камо не умер. Он навсегда с нами. Ведь герои, не умирают. Они неподвластны смерти.
Иван Курчавов
СОГЛЯДАТАЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I
Дунай, шумный и торопливый, быстро несет свои воды к Черному морю, крутя бревна и щепки, диких уток и чаек, говорливо плескаясь у отлогого левого берега, при сильных порывах ветра гоняя небольших белесых барашков, а при затишье серебрясь рябью, как плотвичьей чешуей.
Не тот Дунай, каким он был еще три недели назад: не плывут по нему пароходы, не пробуют свое счастье рыбаки, намертво закрепили свои посудины лодочники. Правда, рыбаки нет-нет да и появятся с сетями, но, вспугнутые гулким ружейным выстрелом, не успевают расставить снасти и спешат к своему берегу. Впрочем, кто ведь знает, рыбаки это или турецкие шпионы, желающие узнать, кто окопался на левом берегу и что он намерен делать в самое ближайшее время.
А на левом берегу, за густым кустарником, лежат в пикете двое рядовых — Егор Неболюбов и Иван Шелонин; лежат и до боли в глазах всматриваются в правый берег. Видят они вздернутые серые скалы, городишко, словно прилепившийся к этим скалам, одинокие фигурки людей — штатских и военных, ослов, запряженных в небольшие телеги и с трудом передвигающих по грязи свои короткие и тонкие ноги. Они уже знают, что город этот называется Систовом,[16] что военные — это уже турки, а вот гражданских с такого расстояния не разберешь — болгары они или турки. Вряд ли их можно различить и с близкого расстояния: Ивану они кажутся похожими друг на друга и чернявой внешностью, и одеждой, и красными фесками, которые они носят на голове.
Позади у Ивана, Егора и их однополчан остался трудный путь. С того дня, как был зачитан в Кишиневе высочайший манифест, они не знали отдыха. Шли по двадцать часов в сутки, совершая небольшие привалы, чтобы легонько перекусить, выкурить цигарку да перемотать мокрые портянки. Дороги румынские оказались нисколько не лучше русских. Может, и есть у них лучшие дороги, но не пустили по ним румыны русскую армию, не пожелали, чтобы тысячи и тысячи усталых и грязных солдат заполонили улицы столицы, испортили внешний облик города Бухареста. Иван понимал, что он не у себя дома, только уж очень неприятно таскать ноги то из жидкого, то из густого месива; дыр в каждом сапоге наберется по полдюжины, и каждая пропускает этой отвратительной каши столько, сколько может уместиться между ногой, завернутой в гнилую, вонючую портянку, и кожей; если же грязь не умещается, она с хлюпаньем выплескивается через дыры наружу.
