— Вот как? Очень занятно.
— Вы знаете, у него была сухая рука.
— В самом деле? Я этого не помню. Я думал, он был горбун.
— Верно.
— Помню только, что он родился со всеми зубами и живьем ел лягушек. Что ж, как ни странно, мой диагноз оказался совершенно правильным.
— Да, меня даже оторопь берет. А как вы догадались?
— Честно говоря, я не могу этого точно объяснить. Наверное, по выражению его лица. Такие бывают у детей-инвалидов. Если он родился горбатым, то, возможно, именно этим, а не болезнью объясняется такое выражение. Я вижу, художник не изобразил горба.
— Да, придворным художникам приходилось быть весьма тактичными в подобных случаях. Только со времен Кромвеля их стали просить рисовать «бородавки и все прочее».
— По-моему, — промолвил хирург, задумчиво рассматривая шину на ноге Гранта, — Кромвель и положил начало тому снобизму наоборот, от которого мы страдаем до сих пор. «Я простой человек — и никакой ерунды». И никаких манер, изящества и благородства. — Он отвлеченно ущипнул большой палец на ноге Гранта. — В некоторых местах в Америке, как я слышал, политик может погубить свою карьеру, если на митинге станет выступать в пиджаке и при галстуке. Это считается чванством и высокомерием. А идеал — быть человеком из народа. Своим парнем. Выглядит совсем здоровым. — Последнее относилось к большому пальцу. Он снова сосредоточил свое внимание на портрете.
— Да, занятно вышло с полиомиелитом. Возможно, так оно и было на самом деле — отсюда и сухая рука. — Хирург не уходил и продолжал вглядываться в фотографию. — Да, очень интересно. Портрет убийцы. Он подходит по типу, как вы считаете?
— Типа убийцы не существует. Люди убивают по слишком различным причинам. Но ни по собственному опыту, ни по архивным делам я не могу вспомнить ни одного убийцу, похожего на него.
— Конечно, в своем классе он был вне конкуренции. И в средствах, очевидно, совершенно неразборчив.
— Да.
— Однажды я видел, как его играл Оливье. Само олицетворение зла. Он играл на грани гротеска, но не переступая ее.
— Когда я показывал вам портрет, — спросил Грант, — не сказав, кто на нем изображен, вам приходила в голову мысль о злодействе?
— Нет, — ответил хирург. — Я подумал о болезни.
— Странно, не правда ли? Я тоже ни разу не вспомнил о злодействе. Теперь же, когда я прочитал имя на обороте, у меня из головы не идут его преступления.
— Да, все это, конечно, совершенно субъективно. Ну что ж, я еще загляну в конце недели. Сейчас ничего не болит?
Когда врач ушел, Грант еще некоторое время озабоченно рассматривал портрет. Он был уязвлен тем, что принял одного из самых отпетых убийц в истории за судью, что допустил такой ляпсус и поместил предмет своего изучения в судейское кресло вместо скамьи подсудимых. И вдруг вспомнил, что портрет ему принесли как иллюстрацию к возможному расследованию.
Какая же загадка связана с Ричардом III?
И тут он вспомнил. Ричард убил двух мальчиков, своих племянников, но никто не знает как — они просто исчезли. Это случилось, если память ему не изменяет, когда Ричарда не было в Лондоне. Кажется, он послал кого-то, чтобы свершить это черное дело. Но тайна истинной участи детей так и осталась нераскрытой. Во времена Карла II в Тауэре обнаружили под какой-то лестницей два скелета. Их и посчитали останками юных принцев, хотя никаких доказательств не представили.
Просто удивительно, как мало исторических сведений оседает в голове даже после хорошего образования. Грант помнил о Ричарде III лишь то, что он был младшим братом Эдуарда IV; что Эдуард был красавцем-блондином шести футов росту и пользовался успехом у женщин, а Ричард был горбуном, который после смерти брата узурпировал трон у юного наследника и подстроил убийство самого наследника и его младшего брата, чтобы обезопасить себя на будущее. Еще Грант знал, что Ричард погиб в битве при Босворте, обещая отдать полцарства за коня, и что он был последним представителем своей династии. Последним Плантагенетом.
Каждый школьник переворачивал в учебнике последнюю страницу о Ричарде III с облегчением, потому что на этом кончалась война Алой и Белой розы, и можно было перейти к Тюдорам, куда более скучным, но зато легким для заучивания.
Когда Лилипутка пришла готовить Гранта ко сну, он спросил:
— У вас случайно нет учебника истории?
— Учебника истории? Нет. Зачем он мне? — Вопрос был чисто риторический, и Грант не стал ломать голову в поисках ответа. Его молчание, видимо, задело сестру, и она в конце концов изрекла:
— Если вам действительно нужен учебник, спросите у сестры Дэррол, когда она принесет ужин. У нее в общежитии все школьные учебники стоят на полке; думаю, найдется там и история.
Как это похоже на Амазонку — хранить свои школьные книги! Она все еще грустит по школе так же, как весной — по родному Глостерширу. Когда Амазонка ввалилась в палату, неся творожники и компот из ревеня, Грант посмотрел на нее почти благожелательно.
Да, у нее есть учебник истории, обрадовала его сестра Дэррол, даже, кажется, целых два. Она сохранила все учебники потому, что очень любила школу.
Грант чуть было не спросил, хранит ли она своих кукол, но вовремя сдержался.
— История мне и впрямь очень нравилась, — продолжала девушка. — Это был мой любимый предмет. Моим кумиром был Ричард Львиное Сердце.
— Несносный грубиян, — высказал свое мнение Грант.
— Ну что вы! — с обидой возразила Амазонка.
— Перевозбужденый холерик, — безжалостно продолжал Грант. — Носился туда-сюда по белу свету, как плохая шутиха. Вы скоро кончаете дежурить?
— Вот накормлю всех ужином.
— Не сможете сегодня принести мне учебник?
— Спать надо, а не книги читать.
— Все же лучше заняться историей, чем просто пялиться в потолок. Так принесете?
— Не знаю, право, стоит ли лишний раз тащиться в общежитие и обратно ради человека, который жесток к Львиному Сердцу.
— Ладно, — сменил тактику Грант, — я не из тех мучеников, которые готовы страдать за идею. Я считаю Ричарда Львиное Сердце образцом отваги и благородства, рыцарем без страха и упрека, величайшим полководцем и кавалером трех орденов «За боевые заслуги». Теперь я заслужил книгу?
— Похоже, вам и в самом деле не терпится заняться историей. Я занесу учебник, когда буду проходить мимо вечером. Все равно я иду сегодня в кино.
Прошел почти час, когда Амазонка появилась снова в пышной шубке из ламы. Верхний свет в палате был выключен, и она возникла в свете ночника подобно доброму духу.
— Я надеялась, что вы уже уснули, — сказала она. — Не стоит вам так поздно браться за чтение.
— Если меня что-нибудь и способно усыпить, так это учебник английской истории, — успокоил ее Грант. — Можете с чистой совестью держаться в кино за руки со своим кавалером.
— Я иду с сестрой Барроуз.
— Все равно можете держаться за руки.
— Нет на вас моего терпения, — ласково сказала девушка и растворилась в темноте.
Она принесла целых две книги.
Первой была так называемая «История в картинках», которая имела к настоящей истории такое же отношение, как переложение Библии для детей к действительному святому писанию. Канут[18] упрекает своих придворных за лесть, стоя на берегу моря перед наступающим приливом; Альфред[19] прячется от преследователей и печет пироги; Рали[20] расстилает свой плащ перед Елизаветой; умирающий Нельсон прощается с Харди на борту «Виктории» — все изложено крупным шрифтом абзацами в одно предложение. Каждый эпизод сопровождается иллюстрацией во всю страницу.
В том, что Амазонка так бережно хранила подобную детскую литературу, было нечто любопытно-трогательное. Грант посмотрел, была ли книга подписана. На форзаце стояло:
Элла Дэррол, IIIкласс,
Ньюбриджская средняя школа,
Ньюбридж,
Глостершир.
Англия,
Европа,
Земля.
Вселенная.
Вокруг были налеплены цветные переводные картинки.
Неужели все дети этим занимаются, подумал Грант. Делают подобные надписи и тратят время на переводные картинки? В свое время он сам поступал именно так. Яркие разноцветные картинки пробудили в нем воспоминания о детстве с такой силой, как ничто за долгие годы. Он давно забыл возбуждение и восторг, которые испытывал от переводных картинок, тот удивительный миг, когда вытягиваешь подложку и видишь, что все получается как надо. Во взрослом мире мало что способно доставить подобную радость. Разве что, возможно, удачный удар в гольфе или то мгновение, когда чувствуешь, как натягивается леска, и трепещешь в предвкушении, что клюнула крупная рыба.
