– Я буду присылать их пачками, – пообещала Розмари, касаясь его плеча. – Завалютебя с головой.
Пока она одевалась, он сидел на крыльце, лениво греясь на жарком июльском солнце. Джек играл с самосвалом. Ты должен ей рассказать. Дэвид помотал головой. Именно после наблюдения за домом Каролины он и позвонил адвокату в Питтсбурге и открыл счета на имя Джека и Фебы. Им не придется ждать вступления в наследство, когда он умрет. Он позаботился о них, а Норе об этом знать не обязательно.
Розмари вернулась в юбке и туфлях на плоской подошве. Она взяла Джека за руку, вскинула на плечо бирюзовый рюкзак. Сильная, стройная, с влажными после душа волосами и сосредоточенным, чуть нахмуренным лицом, она выглядела совсем юной. По дороге она собиралась завести Джека к няне.
– Ой, – вдруг сказала она, – совсем из головы выскочило: Пол звонил.
Сердце Дэвида забилось быстрее.
– Вот как?
– Да, утром. А у него там была середина ночи, он только вернулся с концерта. Он уже три недели как в Севилье, учится играть фламенко, – не помню у кого, какое-то известное имя.
– Доволен?
– Судя по голосу, очень. Номера он не оставил. Сказал, что позвонит еще.
Дэвид кивнул, радуясь, что у Пола все в порядке. Что он позвонил.
– Удачи тебе на экзамене, – пожелал он, вставая.
– Спасибо. Лишь бы сдать, остальное неважно.
Она помахала на прощанье, взяла Джека за руку и пошла по узкой каменной дорожке к улице. Дэвид смотрел ей вслед, стараясь запечатлеть в памяти этот момент: яркий рюкзак, струящиеся волосы, Джек тянет в сторону свободную руку, хватая ветки и листья. Тщетные усилия, конечно: с каждым следующим движением Розмари он забывал все предыдущее. Иногда собственные фотографии глубоко изумляли Дэвида. Снимки из старых коробок и папок, сцены из жизни, которые он не мог вспомнить, даже увидев их; он сам, смеющийся, в обществе людей с позабытыми именами; Пол с абсолютно незнакомым выражением на лице. А что останется от сегодняшнего дня через год, через пять лет? Солнце в волосах Розмари, въевшаяся грязь под ее ногтями, слабый, чистый запах мыла.
И этого, в некотором роде, уже будет достаточно.
Он встал, потянулся и побежал в парк. Примерно через милю он вспомнил еще одну вещь, которая не давала ему покоя все утро, и сообразил, чем еще важно двенадцатое июля, помимо экзамена Розмари. Сегодня день рождения Норы. Сегодня ей сорок шесть.
Трудно поверить. Он бежал, поймав легкий ритм, а перед глазами стояла Нора в день свадьбы. Они тогда вышли на улицу, под сыроватое солнце конца зимы, и пожимали руки гостям, принимая поздравления. Ветер подхватил ее вуаль, накрыл щеку Дэвида; поздний снег посыпался с кизилового дерева облачком лепестков.
Дэвид резко свернул и побежал в сторону от парка, к своему старому району. Розмари права: Нора должна знать. Сегодня он ей расскажет. Войдет в их дом, где по-прежнему живет Нора, подождет ее возвращения и расскажет. И будь что будет.
«Откуда тебе знать, что будет? – сказала Розмари. – Такова жизнь, Дэвид. Ты мог бы вообразить много лет назад, что будешь жить в нашем дрянном дуплексе? – И рассмеялась: – А меня ты вообще и в страшном сне не мог представить!»
Розмари права: его нынешняя жизнь совсем не та, на какую он рассчитывал. Он приехал в этот город чужаком, а сейчас на каждом шагу встречалось что-нибудь, вызывавшее отклик в памяти. Он помнил, как сажали эти деревья, на его глазах они росли. То и дело попадались знакомые дома, где он бывал в гостях, куда приезжал на срочные вызовы и стоял поздно вечером в коридорах и холлах, выписывал рецепты, звонил в скорую помощь. Причудливые наслоения дней и образов, важных только для него одного. Нора или Пол, проходя тут, видят что-то совсем другое, но для них столь же существенное.
Дэвид свернул на свою старую улицу. Он не был здесь уже много месяцев и удивился, что опоры крыльца его дома снесены, а крышу поддерживают строительные леса. Однако рабочих что-то не видно. Подъездная дорожка пуста: Норы нет дома. Дэвид походил по газону, успокаивая дыхание, затем прошел к плитке возле рододендрона, под которой по-прежнему прятали ключ. В доме он первым делом выпил воды и распахнул окно – уж очень душно. Ветер подхватил тонкие белые занавески – новые, как и плитка на полу, и холодильник. Дэвид выпил еще один стакан воды и устроил экскурсию по дому. Ему было любопытно, что еще изменилось. Разные мелочи, но повсюду: в гостиной новое зеркало, в столовой новая обивка, перестановка.
Зато в спальнях все осталось по-прежнему. Комната Пола, выкрашенная в жуткий темно-синий цвет и напоминающая пещеру, казалась усыпальницей его подросткового гнева. На стенах скотчем приклеены плакаты с неизвестными Дэвиду музыкантами, на пробковой доске – корешки концертных билетов. Пол не изменил своей мечте, отучился в Джуллиарде, но, хотя Дэвид дал свое благословение и оплачивал половину счетов, сын все еще не мог простить ему неверия в свой талант. Вместе с открытками из разных городов, где проходили его гастроли, он непременно присылал программки и рецензии, словно говоря: видишь, я добился успеха. Он как будто и сам с трудом в это верил. Иногда Дэвид проезжал сотни миль – до Цинциннати, Питтсбурга, Атланты, Мемфиса, – чтобы пробраться в темный концертный зал и послушать игру Пола. Голова сына, склоненная над гитарой, пальцы, проворно перебиравшие струны, таинственный и прекрасный язык музыки до слез трогали Дэвида. Временами он готов был броситься на сцену и заключить Пола в объятия, но всякий раз удерживался от порыва, а иногда вообще незаметно выскальзывал из зала.
В их общей спальне царил безупречный, нежилой порядок. Нора перебралась в гостевую комнату, здесь покрывало на кровати было примято. Дэвид хотел поправить его, но в последнюю секунду отдернул руку, словно посчитав это слишком откровенным вторжением в чужую жизнь.
Он ничего не понимал: уже почти вечер, Нора должна быть дома. Если она вскоре не вернется, он уйдет.
– Внизу, на столике у телефона, лежал желтый блокнот с загадочными записями: «Позвонить Яну до 8:00 перенос времени; Тим не уверен; доставка до 10:00. Не забыть – Данфри и билеты». Он аккуратно оторвал верхнюю страницу, положил ее в центр стола, затем прошел с блокнотом на кухню, сел и начал писать.
Наша дочь не умерла. Каролина Джил взяла ее себе и воспитала в другом городе.
Зачеркнул.
Я отдал нашу дочь.
Нет, не может он этого сделать. Трудно даже вообразить, какова будет его жизнь без груза тайны. Он привык думать о ней как о своей епитимье. Сам понимал, что это разрушительно, но так сложилось. Другие курят, пьют, прыгают с парашютом, ездят не пристегиваясь. А он хранит тайну.
