знали вовсе русской грамоты и нуждались в самом элементарном образовании; другие прошли курс начальных училищ и готовились к экзаменам при гимназиях по курсу каждого класса в качестве экстернов в надежде, что успешно выдержанный окончательный экзамен за восемь классов даст им в руки заветный аттестат зрелости и откроет перед ними двери университетов. Масса бедных юношей не имела никаких средств к жизни и обращалась за помощью к Обществу просвещения. Комитет не мог удовлетворить всю эту огромную нужду и должен был ограничиться частичною поддержкою: одним давали бесплатные билеты на обеды в еврейской «Дешевой кухне», другим назначали учителей из среды местных гимназистов или студентов, добровольно предлагавших комитету свой труд, и лишь немногие получали ничтожное денежное пособие. Но и эту скудную помощь приходилось оказывать с разбором. Для этого комитет привлек меня, Абрамовича и Бен-Ами к участию в работах комиссии для помощи «внешкольникам»: мы должны были давать отзывы о каждом просителе и определять форму помощи. Фактически выходило так, что учащиеся обращались прямо к нам и получали рекомендательные записки на приискание бесплатных учителей для них, на выдачу им денежной помощи, даровых обедов и учебников. Большинство экстернов обращалось ко мне, так как я особенно интересовался судьбою этих искателей знания, которые напоминали мне мои собственные годы скитаний в юности...
Многих экстернов направлял ко мне добрый опекун всех этих Ломоносовых, старый любитель просвещения Жвиф{278}. Бедный учитель, зачарованный идеей русского просвещения, как ее понимали в 60-х годах, видел в каждом еврейском гимназисте или студенте будущего спасителя народа и старался облегчать ему тяжелый переход из старого мира в новый. Он постоянно бегал к богатым и образованным людям, выпрашивал для бедных учащихся то денежное пособие, то рекомендацию в разные благотворительные учреждения. Он ловил студентов и гимназистов, имевших уже счастие носить мундир русской школы, и заставлял их давать бесплатные уроки экстернам, которые еще добивались этого «счастья». Живя по соседству со мною, в общественных домах с дешевыми квартирами на конце Базарной улице, Жвиф часто прибегал ко мне с просьбами о рекомендациях для обращавшихся к нему Ломоносовых, и я никогда не мог отказывать этому доброму идеалисту, который больше заботился о других, чем о себе самом. Бывало, вбегает ко мне этот бедно одетый низенький человек, обросший густой бородой, со своей неизменной курительной трубкой во рту, всегда возбужденный, куда-то спешащий, вкратце излагает свое ходатайство за такого-то, получает требуемую рекомендацию или обещание, и уходит, говоря на прощание на своем плохом русском языке: «Все хорошо, все хорошо!» (вместо «всего хорошего»). В этом приветствии было что-то символическое: наш одесский Кандид был глубоко убежден, что все хорошо в этом лучшем из миров: и то, что молодежь усердно ищет образования, и что ей в этом помогают доброе Общество просвещения, и добрые писатели, и вообще образованные или богатые люди.
Святая простота! Как часто завидовал я этой наивной доброй душе, когда, выслушивая печальную повесть каждого из направляемых ко мне бедных экстернов и оказывая им посильное содействие, я с горечью сознавал, что устранил лишь малую долю их страданий и что редко кто из них достигнет цели, ради которой он эти страдания переносит. Приемные часы (от 4 до 5 пополудни), назначенные мною для бесед с бедствующими экстернами, открывали предо мною глубины идеализма, но вместе с тем и бездну человеческого горя. Еще многие годы возился я с одесскими «внешкольниками», сотни их прошли через мой кабинет, некоторые из них позже поступили в высшее учебное заведение и устроились, но большинство исчезло с моего горизонта. Где вы, мои былые одесские посетители? Потонули ли вы в серой народной массе, откуда вышли, ушли ли в революционное движение 1905 г., а еще позже в лагерь большевиков?.. Могу засвидетельствовать, что школа царизма достаточно подготовила вас к роли отчаянных, десперадос...
А наш тесный одесский кружок по-прежнему собирался в субботние вечера то в моей квартирке, то у Абрамовича, который в это время переместился вместе с заведуемой им Талмуд-Торой в новый дом этого училища, великолепное трехэтажное здание на Дегтярной улице. Это был кружок друзей, а не единомышленников. Преобладали у нас «палестинцы» (Равницкий, Бен-Ами, член Палестинского комитета д-р Михельсон{279} и др.); я и Абрамович были оба беспартийны, но каждый по-своему: я имел определенное направление, а Менделе по своей художественной натуре был «диким», ругал и «палестинцев», и их противников, подтрунивал над национальным движением во всех его формах. Верный идеям 60-х годов, он продолжал видеть в ассимиляции только приобщение к европейской внешней культуре, а не более глубокий процесс отчуждения от еврейской культуры. У нас велись горячие споры, в которых Абрамович блистал своими умными парадоксами, Бен-Ами громил всю новую интеллигенцию, «палестинцы» защищали свою догматику или ересь Ахад-Гаама, а я развивал свой исторический синтез, уяснению которого немало содействовали эти споры. Когда правоверные националисты напоминали мне о моих старых космополитических грехах, Абрамович брал меня под свою защиту. Он делал это на свой манер, с умными параболами и сравнениями. Чтобы иметь полное представление об архитектуре какого-нибудь здания, говорил он, нужно выйти из его внутренних покоев и смотреть на него снаружи; Дубнов одно время отошел от здания еврейской культуры, и поэтому он теперь может более всесторонне судить о нем, чем те, которые в нем безвыходно сидели. С Абрамовичем я часто встречался и вне нашего кружка. Мы ходили друг к другу, гуляли в близком к моей квартире приморском парке и вели длинные беседы. Характеристику этих бесед нахожу в одной короткой записи того времени: «Наши свидания наполнены рассуждениями о вопросах психологических и исторических. У Абрамовича нет широты мысли, системы, но есть оригинальная глубина и тонкий анализ. Он часто углубляет вопрос, освещает его с новой стороны, а я обобщаю и систематизирую... У него много мыслей, но мало убеждений. Это вполне художественная натура».
В кругу одесских друзей я не находил сотрудников для моей коллективной исторической работы. Единственным моим помощником был брат Вольф, который с лета 1892-го до лета 1893 г. жил у нас в Одессе. Он живо радовался всякому полученному документу, рылся в городской библиотеке и извлекал еврейские материалы из старопечатных русских книг. С ним я делился всеми своими литературными планами и всегда находил в нем чуткий отклик. К сожалению, я должен был расстаться с ним. Он уехал в близкий Херсон, где занимался учительством по общим и еврейским предметам. На осенние и весенние праздники он приезжал к нам в гости, и эти дни были наилучшими в
