Негромкий и вкрадчивый голос, столь хорошо знакомый своими тихими, чуть шелестящими интонациями, произнес:
— Юрий Данилович, здравствуйте. Мне сообщили, что вы приняли решение оставить завод. Я полагаю, это неверное решение. Завод в вас нуждается. Промышленность в вас нуждается. Оборона страны в вас нуждается.
— Я принял решение, — ответил Ратников, — Не могу его изменить.
— Мне рассказали о ваших переживаниях. Я вам соболезную. Но государство в этот сложный момент просит вас вернуться. Назревают большие перемены. Мы подняли в небо «истребитель пятого поколения». Завод ожидает крупный военный заказ. Никто лучше вас не справится с серийным производством двигателя.
Ратников не отвечал. Его снова настигало огромное колесо, которое раскручивалось на русских пространствах, среди необъятных лесов и рек, бессчетных могил и погостов. Колесо таинственной русской истории, которая не прерывалась усилиями миллионов подвижников, не дававших иссякнуть «русскому времени». Среди них были его полузабытые предки, его деды и бабки, его покойный отец и еще живая, ненаглядная мать. Среди них был он сам, государственник до мозга костей, у которого государство отобрало любимую женщину. Теперь, сидя на ее могиле, он снова был настигнут угрюмым дыханием нескончаемой русской борьбы, нескончаемых русских утрат, нескончаемых поражений, среди которых народ, для того, чтобы ему уцелеть, должен был одержать Русскую Победу.
— Юрий Данилович, я понимаю, что у каждого существует личная жизнь со своим горем, своими потерями, — продолжал Премьер, — Но, поверьте, есть нечто большее, чем наша личная жизнь. Прошу вас вернуться. Подумайте.
— Подумаю, — глухо ответил Ратников. Телефон умолк в его перепачканной глиной руке.
Маленький тихоходный кораблик плыл по морю. На его борту собралась небольшая группа «молодеев», — тех, кого переселили из затопляемых мест, и тех, кто родился после затопления, но чтил память родной земли. Они отправлялись каждый год по водам туда, где в пучине скрылись усадьбы и монастыри, хлебные нивы и густые леса. Морское дно хранило имена деревень, названия трактов и церковных приходов, и собравшиеся на кораблике «молодеи» хотели проплыть над родиной и ощутить сквозь толщу воды ее заповедное дыхание. Они везли с собой венки из цветов, чтобы их выпустить над недоступными могилами предков, а также сумки с вином и снедью, чтобы помянуть всех безвестных, упокоенных на дне морском. Тут же на борту находился батюшка, молодой, с золотистой бородкой, которого пригласили, чтобы он отслужил панихиду по всем пострадавшим, умученным, не успевшим покинуть родные дома, погибшим от пули или от неутешного горя. Когда кораблик отчалил от берега, шел дождь, кругом стелилась водяная муть, железная палуба блестела и позванивала, и «молодеи» укрылись под тентом, сетуя на непогоду. Но дождь прекратился, тучу отнесло, и вышло солнце. Палуба блестела, как серебро, и пожилые женщины расхаживали по этому серебру, а пожилые мужчины поддерживали их под руки, радостно озирались на сверкающее раздолье.
Пожилая женщина Евгения Порфирьевна, радуясь солнцу, проникшему в ее полуслепые глаза, произнесла:
— Говорят, нынче летом последняя колокольня упала. Как же мы теперь Молодею разыщем?
Ее спутник, худой старик с косматыми бровями и каскадом морщин, странно скопившихся над одним глазом, ответил:
— Будем искать по звездам, Евгения Порфирьевна. Есть же звезда Молодея.
Старик был астрономом, который открыл в астероидном поясе небольшую планету и назвал ее «Молодей». Он был потомственным астрономом, всю жизнь наблюдал небо в телескоп, прищурив один глаз, что и возвело над его бровью целую аркаду морщин.
Через час они доплыли до бакена с красной цифрой «2», на котором недвижно сидела большая желтоглазая чайка. Под бакеном на дне располагалась городская площадь, здание уездного собрания, городской парк и реальное училище. Здесь молодеи опустили на воду веночки, и венки, сплетенные из ромашек и колокольчиков, васильков и колосьев ржи, поплыли в тихом течении, огибая бакен, и чайка поглядывала на незваных гостей.
Священник зажег уголек в кадиле, стал служить, стоя среди вод в своем серебряном облачении, окружая себя прозрачным дымом, тихо уплывавшим в сторону чайки. Ему подпевали блеклыми нестройными голосами. Пестрели платочки, круглились стариковские лысины, золотилась бородка батюшки.
— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшигся рабов твоих, и яко благ и человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляй неправды…
Воды кругом были тихие, мягко — серые, и казалось, студеная глубина слышит молитву, откликается на нее благодарным безмолвием.
Прочитав на распев список мужских и женских имен, отроков, девиц и младенцев, воинов и иереев, священник стал, было, складывать свою нехитрую утварь, а молодеи начали раскрывать свои сумки, извлекать бутылки и стаканы, хлеб и закуски, собираясь подкрепиться и помянуть усопших.
Евгения Порфирьевна приблизилась к батюшке, останавливая его сборы.
— Отец Владимир, отслужите литию по рабе Божьей Ольге, мученице невинно убиенной. Она наша, из Молодеи, здесь ее в лодке нашли.
Священник принялся служить:
— Со духи праведных скончавшихся, душу рабы Твоея Ольги, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни…
Все крестились, внимая батюшке. И по мере того, как длилась молитва, море вокруг корабля начинало тихо играть. В серых бесцветных водах колыхнулось зеленое, алое, промелькнуло золотое и синее. Волны переливались перламутром. Вода начинала светиться, как если бы в глубине зажглась люстра. На поверхности разливалась заря, излетали лучи, будто в глубине вставало солнце. Распахивая воды, возникая в ликующей многоцветной красе, всплыла икона. Божья Матерь, окруженная ангелами и святителями, в лазурном хитоне, с золотистым нимбом. Качалась на волнах, сверкая сквозь воду дивными красками, а потом поплыла к кораблю, оставляя за собой перламутровый след.
Все славили чудо. Подняли икону из моря и держали, смотрели на Богородицу, усыпанную бриллиантовыми каплями.
— Это чудо, чудо великое! — воскликнул священник, припадая устами к образу, и сверкающие капли воды окропили его лицо. Все подходили к иконе, целовали и плакали. Установили ее на носу корабля и пели. Торопились обратно в Рябинск, чтобы возвестить согражданам о великом чуде. Над морем, куда они плыли, стояла двойная радуга.
Келейница отца Павла, Марья Ивановна радовалась тому, что старец, уже несколько дней не принимавший ни воды, ни пищи, сподобился испить святой воды и, поцеловав ей руку, задремал. Шторка окна была задернута, горела перед образом Царя Мученика единственная лампадка, и лицо старца в сумраке кельи казалось блаженным и тихим. Марья Ивановна походила по сеням, стараясь не стучать башмаками, перебирая пучки целебных трав, которые она собирала в лугах для батюшки. Вышла за калитку, переговорив с паломниками, объясняя, что батюшка хвор, не может принять, но молится за всех. Осторожно вернулась в келью, чтобы послушать, как дышит батюшка. А когда вошла, увидела, что все лампады и свечи в кельи пылают, а батюшка лежит, упокоив на груди свои большие костлявые руки, и не дышит.
Отец Павел, испустив последний вздох, оставил на железной кровати свое бездыханное тело. Оглянулся на него, видя, как светятся тончайшие волокна бороды, и вышел сквозь сени на воздух. Двор был покрыт белым, только что выпавшим снегом, и по снегу расхаживали синие птицы с жемчужными хохолками, клевали зерно, оставляя на снегу трехпалые отпечатки. Ему нравились эти крестики, что испятнали снег. Он чувствовал к птицам благоговение, зная, что в этот пернатый образ облеклись все те, за кого он молился долгие годы. Здесь были «зэки», которых когда-то он караулил. Были обитатели сел, которых накрыл потоп. Были фронтовые товарищи, с которыми вместе он добывали Победу. Птицы слетелись к нему во двор, покрытый зимним снегом, дожидались, когда он к ним выйдет, чтобы лететь в теплые края. Он почерпнул снег, потер им свое лицо и превратился в лик, отпечатанный на снегу, словно это была плащаница. Птицы разошлись по углам двора, ухватили в клювы белую плащаницу и взлетели, неся над водами, заснеженными лесами, запорошенными дорогами белый плат, на котором дышало и сияло лицо старца. Они поднимались все выше, дышать становилось все чудесней и легче. Впереди, указывая путь, летела самая прекрасная, в синих и золотых переливах, птица, и отец Павел знал, что это мученица, которая приходила к нему исповедоваться, и за которую он молился перед Господом. Птица оглянулась на него счастливыми глазами, и он, приоткрыв уста, произнес: «Милая».
Коленька, сын Алексея Ведеркина, хрупкий, с тонкой шеей и большими глазами мальчик, вместе с матерью Антониной вышли к Волге и стояли на набережной, глядя, как по реке проплывает белая баржа. С баржи доносилась веселая музыка, женщина на палубе развешивала белье. Коленька уже неделю, как вернулся из Германии, где его оперировал известный профессор Глюк. Операция прошла удачно, на бледном лице Николеньки тихо горел румянец.
