class="empty-line"/>
‘Где настоятельница?’ Сказал Хьюстон.
‘ Совсем рядом. В полной безопасности и в полном порядке. ’
‘Могу я увидеть ее?’
‘ Скоро. Когда ты будешь достаточно здоров, чтобы тебя перевезли. Она каждый день посылает справляться о твоем здоровье.’
‘Может ли она прийти сюда?’
‘ Только не в Ятунг, старина чеп. Далай–лама здесь - сложная проблема протокола. ’
‘Тогда я пойду туда’.
‘ Конечно, старина чеп. Через несколько дней. Загвоздка в том, что на данный момент вокруг довольно–довольно много китайцев. Ты оставил лежать нож с твоим именем на нем. Они обещали не заходить в Ятунг, но, как правило, немного бродят снаружи, разыскивая вас. Тревожно.’
‘Я хочу увидеть ее сейчас’.
‘ Да. Сначала выпей это. Твори добро.’
Потерянные дни, когда он пил то, что приносило ему пользу; дни под воздействием наркотиков, когда он думал о вопросах, которые нужно было задать, когда он спал, и забывал их, когда просыпался; или все было наоборот? А потом – когда? – никаких масляных ламп, только звезды, и ветерок на лице, и покачивание вверх-вниз.
– Где... что?–
‘ Шшш. Все под контролем, старина чеп. Сейчас еду домой.’
‘Нет. Нет! Я не буду...
‘ Вот. Время для твоего лекарства. Возьми это.’
‘Я не хочу этого. Я не буду это пить. Я не пойду домой. Мне нужна настоятельница. Я говорю тебе ...
‘Тихо! Тихо, старина чеп. Ради бога – здесь есть китайцы. Они повсюду...’
‘Я буду кричать им. Я разбужу кровавых мертвецов...
‘ Ш-ш-ш. Ш-ш. Ради Бога, дай мне подумать, – и по–тибетски: – Как далеко до Двора Матери?
‘ По крайней мере, четыре часа, ваше высочество. Невозможно добраться туда и обратно до рассвета.’
‘Смотри, старина чеп, смотри, она просто не горит. Это невозможно сделать ...
– Я говорю тебе...
‘Китайцы охотятся за тобой. Если они схватят тебя, они казнят тебя. Для них это вопрос лица.’
‘Я собираюсь увидеть ее! Я собираюсь. Она хочет меня видеть.’
"Она хочет, чтобы ты ушел. Она молится об этом. Смотри, она написала тебе. В вашем багаже письмо и подарок. Это не принесет ей ничего, кроме неприятностей и огорчений, если китайцы ...
‘Я знаю, что она хочет меня видеть. Мне все равно, что произойдет. Отпусти меня. Говорю тебе, я не собираюсь...
Снова пробормотал тибетец.
‘Очень хорошо. Теперь посмотри. Это будет нелегкое путешествие. Ты выпьешь это.’
‘Я не буду’.
‘Ты будешь. Мы проходим через китайские границы. Я обещаю, что ты увидишь настоятельницу.’
‘Ты клянешься в этом?’
‘Светлая честь, старый чеп!’
‘Хорошо’.
Чернота. Снова накатывающая, грозовая тьма, и он сам плавает посреди нее, зная о присутствии боли и боли, но не соприкасаясь с ними, а затем выплывает на связь, восстанавливая старые ненавистные отношения. О, Боже. Снова.
‘Чао-ли’.
‘О, любовь моя’.
Она лежала поверх одеяла. Ей было холодно, ее лицо дрожало рядом с его лицом.
‘ Заходи внутрь, ’ сказал Хьюстон.
Она ушла и вернулась, и была внутри, с левой стороны от него, так что он мог чувствовать ее холодную длину рядом с собой, их носы соприкасались.
‘Ты подстригла волосы’.
‘Да’.
‘Я не вижу – ты нарисован?’
‘ Только в Ямдринге. Когда я вернусь.’
‘Не возвращайся’.
Она ничего не сказала, просто смотрела на него.
Он сказал: ‘Не возвращайся, Мэй-Хуа. Я люблю тебя.’
‘Я люблю тебя, Чао-ли’.
‘Я не могу жить без тебя’.
‘ Да. Это будет очень тяжело.’
Ее рот был открыт, и он приложил к нему свой и лежал там, слегка дыша. Он чувствовал себя больным и слабым. Он сказал ей в рот: ‘Мэй-Хуа, не возвращайся. Пойдем со мной. Я не смог бы потерять тебя.’
‘Ты не потеряешь меня. Мы в этом мире вместе. Я хочу, чтобы ты жил.’
‘Я люблю тебя больше жизни’.
- Да, Чао-ли. Я тоже. Не говори сейчас. Не говори больше, сердце мое.’
Хьюстон не думал, что они тогда еще разговаривали. Он лежал, неглубоко дыша ей в рот, и думал, что, возможно, немного поспал. Он осознал, что она сидит, надевая вуаль. Кто-то стучал в дверь.
‘Что это?’
- Еда, Чао-ли. Тебе нужно что-нибудь съесть.’
‘Я ничего не хочу’.
‘ И я тоже.
‘Отошли их прочь’.
Она вскрикнула, сняла покрывало и снова легла рядом с ним; и несколько часов они просто смотрели друг на друга. Он понятия не имел, как долго он был там – возможно, целый день. Снова раздался стук.
- Да? - спросил я.
‘Добрая мать, сейчас самое время. Его Высочество ждет снаружи.’
‘ Нет, ’ сказал Хьюстон.
- Чао–ли - да. Ты должен идти. Не говори ничего.’
‘Нет’.
‘Мое собственное сердце – я хочу, чтобы ты была счастлива. Ты всегда будешь в моих мыслях. Всегда думай обо мне. Я отдал тебе половину своих слез ...
‘Они мне не нужны’.
‘ Да. Возьми их. Они твои. Они - половина меня. Когда вы смотрите на них, вы будете смотреть на меня. Когда ты будешь их использовать, именно я буду питать тебя.’
‘ Нет. Нет, Мэй-Хуа, нет. Пойдем со мной. Пожалуйста, пойдем со мной.’
‘О, любовь моя, не усложняй это. Я хочу, чтобы ты ушел и жил. Не говори больше ни слова.’
Он не сказал больше ни слова, погрузившись в черное отчаяние.
И чернота снаружи. И еще один бокал, чтобы ему было хорошо, и тогда вся чернота, добро пожаловать, знакомая чернота. И затем покидает его, вылетает из него, падает. Кричали голоса, стреляли пушки, цветные луны, дюжина из них, ярко плыли в небе. Вспышки. Казалось, что его поднимают чьи-то руки, и он снова оказался на носилках, переходя на бег трусцой. Но его рука, его рука! Чистая ослепляющая агония, невыносимая агония, лизнутая пламенем, рвущаяся изо рта с ревом; и задыхающаяся там, когда рука сжимает ее. Отчаянно ищет среди цветных лун и, наконец, находит это – желанную, долгожданную черноту; боль все еще с ним, но снова отстраненная.
Было мягкое серое утро, когда он
