из самых кошмарных воспоминаний Хьюстона были связаны с попытками облегчить их для себя.
У него было смутное впечатление черноты и боли: бессонных ночей со слезами девушки, стекающими по его лицу; серии безумных, неразумных поступков. (Кажется, он пытался поместить руку в месиво из медвежьего жира, а затем заморозить ее, а затем разморозить. И однажды ночью он проснулся и обнаружил, что девушка исчезла, и обнаружил ее на месте ветряных дьяволов, совершенно обнаженную, в трансе, пытающуюся искупить свой грех. Невероятно, но ей не причинили никакого вреда.)
Но, несмотря на все эти превратности, он упрямо придерживался своих планов. Он, пошатываясь, выбрался из ямы, как он думал, 1 апреля, и с девушкой, помогавшей ему, пошел, чтобы впервые взглянуть на деревню. Он был установлен в лощине, на берегу той же замерзшей реки; и они смотрели на него пару часов, не видя ни одного китайца.
Неделю спустя они снова отправились в путь, на этот раз взяв с собой сани и два мешка изумрудов. Хьюстон нашел подходящую пещеру для изумрудов, в стороне от трассы, пещеру с любопытной уступчатой крышей (мешки были "набиты тканью крыши – очень трудоемко"), которую он позже зарисовал по памяти. На этот раз в деревне тоже не было китайцев.
Пару дней спустя он совершил еще одну поездку за изумрудами; и, похоже, именно в этой поездке он вырубился окончательно. Он вспомнил, как карабкался на скалу с мешком на плече, а затем обнаружил себя в своем спальном мешке, громко крича от дикой боли в руке. Он подумал, что, должно быть, упал. Он подумал, что упал на руку.
После этого ничего не было ясно.
Казалось, в норе отшельника стало холоднее, куча дров уменьшилась.
Она казалась темнее.
Казалось, что он постоянно воняет, сам не в большом спальном мешке, а в Ринглинге.
Смутные впечатления приходили к нему только из тумана: как он поднимался по дымным ступеням к чортену и ел его мясо сырым; как вычеркивал дни, кропотливое усилие, стоящее того, чтобы записать их окончательное уничтожение.
Его собственный голос, пьяный и невнятный: ‘Нет, нет, ты ошибаешься. Этого не может быть. Еще слишком рано.’
- Чао-ли, сядь. Пожалуйста, сядьте". Идея, что его лицо умывали. ‘Я говорю вам, что все тает. Светит солнце. Я клянусь в этом.’
Солнце действительно сияет, дорожка мокрая, все мокрое; мир, бегущий по сверкающей слякотной воде, и он, очевидно, шагает по ней, ботинки превращают бесконечную беговую дорожку, какая-то неизбежная ноша на спине, постоянный ноющий свет в глазах.
А потом стало не светло, а темно, и все исчезло, кроме мешков. Во всем мире остались только мешки, на которые можно было смотреть; и он обнаружил, что смотрит на них очень внимательно, и понял, что лежит на них. Он лежал на санях. Он был один. Была ночь.
Он неуклюже поднялся с мешков в таком смятении духа, что услышал собственный плач. Она оставила его. Она ушла, не сказав ему. Ее время пришло, и она ушла. Но потом он вспомнил, что ушел только ее дух. Оно ушло и вернулось. Конечно, это еще не могло зайти далеко; не за пределами воспоминаний. Он попытался вызвать ее дух, шатаясь по дороге в темноте. Но она не ответила ему, и он, плача, пошел искать ее тело, которое, как и все тела, должно было быть оставлено; и увидел это некоторое время спустя, бегущее к нему.
‘Чао-ли, тише, тише!’
‘Почему ты ушел?’
‘Я искал пещеру, другие мешки. Чао-ли, я не могу ее найти. Я не могу этого вспомнить.’
‘О, Мэй-Хуа, не оставляй меня’.
‘Чао-ли, говори тише, я умоляю тебя! Мы на перевале!’
‘Обещай мне’.
‘Да, я обещаю это. Чао-ли, ты должен помочь мне найти пещеру. У нас мало времени.’
‘Сколько времени? Скажи мне, Мэй-Хуа. Я должен знать.’
Неземной разговор на перевале в темноте – был ли это сон, кошмар? – все, что он мог вспомнить с какой-либо ясностью; но это с большой ясностью, как замечания хирурга, когда он лежал в лондонской клинике несколько недель спустя. Во время перекрестной цели не было смысла, что девушка намеревалась вернуть мешки до рассвета, а он - заверить, что она его не оставит. Он был одержим идеей, что она скоро оставит его, что она, возможно, уже оставила его, и что это была какая-то выдумка, которой он придерживался.
‘О, Чао-ли, не в течение многих лет. Я клянусь в этом!’
‘Скажи мне. Скажи мне сейчас.’
‘Я не могу вам сказать. Я не должен.’
‘Ты должен. Я не позволю тебе уйти.’
- Чао-ли, мешки, у нас есть всего несколько часов.
‘Скажи мне. Назови мне год и месяц. Ты их знаешь. Это сейчас? Это сейчас, Мэй-Хуа?’
‘О, Чао-ли, нет. Нет, нет. Не в течение долгого времени.’
‘ Тогда когда? Когда?’
И тогда ли она сказала ему, или позже; по эту сторону перевала или по другую? Он не мог вспомнить. Не осталось ничего, кроме слов, которые проносились в его голове туда и обратно, проскальзывали друг в друга и исчезали, но всегда были там.
Свинья с кудрявым хвостом, хвостом, которому было шесть. Шесть свиней, земная свинья. Шесть месяцев Земляной Свиньи. Это было далеко, эта свинья. Это была еще не беспокойная свинья. Было бы время разобраться с этой свиньей.
‘А потом?’ Олифант сказал. "Должно быть что-то еще, что выделяется. Как вы оказались на носилках? Это было бы в Чумби или раньше? А что такое Чумби – деревня?’
Это не деревня. Долина, район. Он был в маленьком городке Ятунг, а затем где-то еще. Но сначала? Во-первых, да, человек с винтовкой. И девушка в тяжелой вуали, внезапно. Только эти два впечатления: человек с винтовкой и вуаль. Затем носилки. И паланкин тоже, подумал он. Но будь то для девушки или герцога Ганзинга. … Да, герцог тоже там. Отчетливое воспоминание о герцоге, дружелюбно сидящем у его постели.
- Опять вляпался в какую-то историю, старина чеп. Неважно. Все под контролем. У них есть для вас бутылка с мочой Далай–ламы – он здесь, в Ятунге, - в определенных случаях она очень специфична. Также чеп из Сиккима – очень умный чеп. Он вправил тебе руку. Она будет у него как новенькая. ’
