Я боюсь бестревожности. Я нуждаюсь в его беспокойстве. Оно спасительной любого оптимизма, потому что исходило из истинной правды, а также из опасностей, которые остались.
ЛЯГУШОНОК НА АСФАЛЬТЕ
Повесть
1
Тамара страшилась возвращения Вячеслава. Не потому страшилась, что разлюбил, что будут укоры и ревность. Чутье подсказывало: он по-прежнему бредит ею. Тамара страшилась того, как бы Вячеслав не поддался влиянию отца. Слышала от самой тети Усти, что Камаев грозил выгнать Вячеслава, если он, придя со службы, будет вязаться с Томкой, поэтому мечтала, чтобы Вячеслав вернулся из армии попозже: хотелось продлить время надежды. Но он явился, едва опубликовали указ о демобилизации.
Тамара ехала из института. Улицу Тополевую, вверх по которой скользил трамвай, только что полили. В темном зеркале мостовой плыл красный вагон и пульсировали электрические вспышки. Она любовалась отражением трамвая и набеганием отражения трамвая на отражение деревьев, реклам, узорчатых чугунных балконов, неба с облаками.
Мало-помалу ее внимание отвлек чей-то бег, упорно настигавший трамвай. Хотела высунуться из окна, но отпрянула: к ее локтю тянулась коричневая рука.
«Назир! Убьет!»
В следующий миг она усомнилась в том, что рука, тянувшаяся к окну, Назирова: слишком крупны суставы пальцев, у Назира персты — тонкие, длинные, сизые.
Выглянула. Вячеслав! Отстает от трамвая, но продолжает бежать. Стремящееся лицо азартно.
Рванула рукоятку для открывания дверей. Сипение воздуха, двери сложились в гармошку, выпрыгнула на мостовую.
Вячеслав летел на Тамару. Чтобы не сбить ее, крутанулся и начал падать. Она тоже крутанулась, схватив его за борт мундира, и они удержались на ногах.
Вячеслав обнял Тамару за плечо, знойно дышал в волосы. Она приникла к погону лбом. Был приятно горьковат запах пота, впитавшийся в мундир.
Вячеслав позабыл о сержанте Коняткине. Он увидел Тамару и бросился за трамваем, когда проходили с Коняткиным мимо швейной мастерской. Привалясь к оконной решетке и скаля зубы, Коняткин балагурил с портнихами.
— Славка, у вас в городе дебелые девки! — весело крикнул он оттуда. — Женюсь, не отходя от решетки. Э, толстопятые, я охранял важные объекты. Кто за меня — голосуй.
— Выбирай любую.
— Справишься, так двух.
— Я не король Саудовской Аравии. Мне и трех достаточно.
Вячеслав одернул мундир, приказал занудливым службистским тоном:
— Товарищ сержант, пройдем в комендатуру.
Коняткин чиркнул кончиком сапога по решетке. Железные прутья задребезжали. Это понравилось ему. Он опять провел сапогом по решетке, да еще и пнул в нее.
— Кончай дурачиться, Кольк, — буркнул Вячеслав, подходя к нему с Тамарой.
— Ух, болото! Ладно, я закруглился. Вот ты скоро ли облагоразумишься?
Неожиданно для себя Вячеслав заметил, что Коняткин жестко смотрит на Тамару, поэтому и догадался, какой намек кроется за его словами. Он растерянно удивился тому, что Тамара погрустнела и без улыбки, которую требует обходительность, знакомилась с его армейским другом.
Родные Коняткина жили в деревне Слегово. Добираются туда на грузотакси, с городской окраины. Пока ехали трамваем к парковому вееру, Коняткин насупленно посасывал пустой мундштук из моржовой кости. Еще в армии, стоило Вячеславу вспомнить о Тамаре, Коняткина, казавшегося ему балагуром и вертопрахом, которого почти не выводят из состояния радостного легкомыслия не то что чужие, но и собственные сложности, вдруг точно бы охватывало сумраком, и тогда он обнаруживал несуразные для его поведения свойства: роптал на человеческое непостоянство, осуждал доверчивость и всепрощенчество, печалился о нравственной запутанности.
— За что я уважаю себя — за твердость, — сказал Коняткин Вячеславу, едва они остановились возле набитой людьми ожидалки, выкрашенной чудовищно-синей масляной краской. — Кто оскорбил меня, продал, оклеветал, тому улыбаться не стану.
Было ясно, к чему клонит Коняткин, и Вячеслав попробовал отшутиться:
— Ты сработан из тугоплавких металлов.
— Брось! Собака, она как? Ты ее огрел дрыном, через пять минут вынес хлеба. Она ползет на брюхе, хвостом стучит: я, дескать, не в обиде, я преданная, можешь хоть опять оглоушить дрыном — не взвизгну.
— На рыбалку к тебе приеду, тогда изложишь свое отношение к собачьим повадкам человека. Готовься штурмовать грузовик. Без места останешься.
— Ты-то с чем останешься?
— С чемоданом.
— Зло берет на тебя! Рассолодел...
— Откуда ты взял?
— Презирать нужно.
— Я презираю. В душе.
— Вся душа у тебя на роже: рассолодел. Слабаки, сколько вас развелось! Застолбили: отомстишь — и по спине мешалкой.
— Застолбили — нечего напоминать.
— Вам не напоминать — превратитесь в пресмыкающихся. Я бы увел Тамарку на гору, потешился, потом бы в чем мама родила погнал под уклон.
— Дикарь ты, Кольк.
— Ух, болото!
Тамара оставалась с чемоданом Вячеслава на трамвайной остановке. Вячеслав, заметивший в ней перемену еще давеча, от досады попытался вернуть себя в то счастливое состояние, которое у него было, когда гнался за трамваем, однако тут же обострился против собственной зыбкости и поднял по Тамаре презрительный взгляд, будто раздел ее.
Тамара зачем-то поволокла его тяжеленный чемодан к трамваю. Потом поняла, что испугалась. Так однажды боялась Назира. Все закончилось тем, что Назир порезал фотографа Джабара Владимировича, который укорял его за жестокое обращение с Тамарой.
Приближался трамвай. Тамара подняла чемодан. Вячеслав зажал в ладони ее кулак, державший латунную ручку, и рванулся от остановки. Тамара опять испугалась, шла поникло, ощущая электрический жар в ногах, вдруг уставших и подгибавшихся на зеленоватом булыжном проселке.
Близ переезда, перекрытого шлагбаумом, Вячеслав и Тамара миновали грузотакси. Коняткин увидел их из кузова, сурово отвернулся.
Коттеджи.
Склад моторов, трансформаторов, кабельных барабанов.
И поле полыни. Полынь высохла до костяной твердости, была без привычной горчинки.
Он шагал впереди. Чужой. Опасный. Бежать? Догонит. Вон какие мощные ноги! Все бы ты убегала. А расплата? Наверняка собирается бить. Ты не станешь защищаться. Пусть бьет. Что за жизнь: неужели начинать все снова?
Вячеслав не умел мстить. Не то чтоб не хватало характера и не то чтоб он был слишком жалостлив и не испытывал желания мести: он вырос среди людей, большинство из которых считало, что мстить подло, и редко кто-нибудь из них мстил своим обидчикам, лиходеям. Года за два до того, как Вячеслава призвали в армию, на отца взъелся мастер Чигирь. Когда принимает смену, придирается, а при удобном случае клевещет, будто отец по ненависти к нему, Чигирю, в с е т а к п о д с т р а и в а е т, что во время дежурства его бригады ухудшается ход доменной печи, запечатывает фурмы, ерундит электрическая пушка. Родственники или товарищи, узнав про очередной навет Чигиря, говорили Камаеву:
— Ты бы на самом деле подстроил...
Камаев сумел бы «подстроить» — комар носа не подточил бы, но ни разу не сделал этого и всегда пресекал гневливые наущения:
— Месть — не честь.
Как и отцу, Вячеславу не было присуще чувство мести, но теперь он хотел мстить, поэтому, ломясь через полынь и готовя себя к мщению, сердито думал о примиренчестве и о том, что обязательно воспитает в себе непримиримость к примиренчеству.
Перескочил глубокую канаву. Невольно вернулся, дабы подстраховать Тамару, но спохватился: мстить. Она прыгнула, упала и всаживала пальцы в глину, сползая в канаву. Не поддержал ее, лишь беспощадно жулькал в кулаке чемоданную ручку.
Над ровные возвышался конопляник. В его зарослях Вячеслав вытащил из чемодана шинель, разбросал поверх поваленной конопли, еще курившейся зеленоватой пудрой.
— Царица Тамара, ложе готово.
Сидя на корточках перед чемоданом, он ощутил во всем теле жар стыда и лютым нажимом защелкнул замки. Испуганно услышал безмолвие, а мгновение спустя — шелест толкающего воздуха. Не ветер — дыхание Тамары.
Она села на уголок полы, вытянула ноги. Платье было коротко, выдернула из папки косынку, запеленала колени.
«Ха, недотрога!»
Оставаясь перед чемоданом на корточках, он повторил:
— Царица Тамара, ложе готово.
— Я села, Славик. Садись и ты.
«Столько перестрадал! — подумала она. — Поделом мне. Должно быть возмездие. Но это не Славик... Боюсь!»
Она оперлась ладонью о стебли поваленной конопли, поворачиваясь на бедро.
