— Смотрите, а вы его не узнали! — понизив голос, сказал Бетанкур. — Это же Карлос Монтанья. Сильно изменился, правда?
Ему очень хотелось, чтобы я с ним согласилась. Все мы, наверное, изменились за десять лет, сказала я. Вдобавок Карлос отпустил бороду. Взгляд Бетанкура недвусмысленно дал мне понять, что я, как и Карлос, тоже изменилась к худшему, но Бетанкур не допускал и мысли, что и сам он изменился.
— Не исключено, — нехотя признал он, — но большинство из нас изменилось только к лучшему. А вот Карлосу не повезло. И не в том причина, что он отпустил бороду и разжирел. А в том, что он законченный неудачник.
— Вчера я полчаса летал на «Мотыльке», блеск, ничего не скажешь, — обратился к Степанову дон Хенаро. — Я, наверное, куплю его. Мне нужен по-настоящему быстрый аэроплан. Непременно быстрый, и притом не махина какая-нибудь. Такой, чтобы всегда был к твоим услугам.
Степанов славился своим умением водить аэроплан. Он отличался во всех областях, которые пользовались уважением дона Хенаро. Дон Хенаро почтительно слушал Степанова, а тот давал ему четкие, разумные советы: какой аэроплан лучше купить, как его содержать и с какими вообще мерками следует подходить к аэропланам.
— Кстати, об аэропланах, — вмешался в их разговор Кеннерли. — Я бы лично с мексиканским пилотом нипочем не полетел…
— Аэроплан! Наконец-то! — по-детски радостно залепетала донья Хулия.
Она перегнулась через стол и ласковым голосом, каким будят поутру, окликнула по-испански:
— Карлос! Вы слышите? Хенарито надумал подарить мне аэроплан!
Дон Хенаро, будто не слыша ее, продолжал разговаривать со Степановым.
— А зачем вам аэроплан? — спросил Карлос, его круглые глаза благодушно лучились из-под кустистых бровей. Не поднимая головы, ложкой, как едят мексиканские крестьяне, он продолжал с аппетитом наворачивать жареные бобы под томатным соусом.
— Кувыркаться буду в нем, — сказала донья Хулия.
— Законченный неудачник, — повторил Бетанкур по-английски, чтобы Карлос его не понял, — хотя, надо сказать, сегодня он выглядит хуже обычного. Утром он поскользнулся в ванной и ушибся. — Бетанкур сказал это так, будто привел еще одно свидетельство против Карлоса, еще одно знаменательное доказательство его роковой склонности катиться вниз.
— По-моему, он написал чуть не половину популярных мексиканских песен, — сказала я. — Лет десять назад тут только его песни и пели. Что с ним стряслось?
— Так то десять лет назад. Теперь он почти ничего не делает. Он больше не возглавляет Великолепный театр, его давным-давно сместили!
Я пригляделась к неудачнику. Вид у него был вполне неунывающий. Отбивая ритм рукояткой ложки, он напевал Андрееву песню — тот слушал, склонив к нему голову.
— Вот вам первые два такта, — сказал Карлос по-французски, — а дальше вот так, — напевал он, отбивая ритм. — Ну а это для танца…
Андреев напел мелодию, помахивая правой рукой и указательным пальцем левой пристукивая по столу. Бетанкур минуту-другую смотрел на них.
— Теперь-то, когда я достал ему эту работу, бедолага, конечно, воспрянул, — сказал он. — Как знать, вдруг ему удастся начать все сначала. Но он, бывает, утомляется, горазд выпить, словом, уже не тот, что раньше.
Карлос весь обмяк, голова его ушла в плечи, глаза почти скрылись за набрякшими веками, он недовольно тыкал вилкой в enchiladas[28] со сметаной.
— Вот увидишь, — сказал он Андрееву по-французски, — Бетанкур нам и это завернет. Выищет какой-нибудь изъян… — сказал не злобно и не затравленно, а с какой-то печальной убежденностью. — Заявит, что не чувствуется современность, нет связи с традициями, отсутствует мексиканский дух… Да что говорить, сам увидишь…
Бетанкур пожертвовал свои юные годы разгадке неподатливых тайн вселенской гармонии, разгадывал он их, применяя астрономию, астрологию, кабалистику чисел, формулу передачи мыслей на расстояние, глубокое дыхание и тренировку воли к победе, все это он подкреплял изучением новейших американских теорий личного самоусовершенствования, кое-какими замысловатыми магическими ритуалами и тщательным подбором доктрин самых разных школ восточной философии, увлечение которыми время от времени охватывает всю Калифорнию. И так вымостил Истинный Путь — на путь этот можно было наставить любого, а уж дальше всякий неофит уверенными стопами невозбранно шел прямо к Успеху; Успех, можно сказать, плыл в руки, давался сам собой без всяких усилий, кроме разве что приятных; Успех этот вмещал в себя высочайшие духовные и эстетические достижения, не говоря о материальном вознаграждении, и немалом. Богатство, разумеется, не было пределом стремлений; само по себе оно вовсе не означало Успеха, но, конечно же, неназойливо сопутствовало всякому подлинному Успеху… Во всеоружии этих теорий Бетанкур лихо понес Карлоса. Карлос никогда не считался с вечными законами. Свои мелодии он сочинял, не давая себе труда вдуматься в глубиннейший смысл музыки, а ведь в основе ее лежит гармония сфер… Не счесть, сколько раз он, Бетанкур, предостерегал Карлоса. И все без толку. Карлос сам навлек на себя погибель.
— И вас я тоже предостерегал, — сказал он озабоченно. — Не счесть, сколько раз я задавался вопросом, почему вы не хотите или не можете причаститься этих тайн подумайте только, какая сокровищница открылась бы вам… Когда обладаешь научной интуицией, тебе нет преград. Руководствуясь одним интеллектом, вы обречены терпеть неудачи.
«Ты обречен терпеть неудачи», — без конца твердил он недалекому бедолаге Карлосу. «Карлос стал законченным неудачником», — сообщал он всем.
Теперь он чуть ли не любовно взирал на дело рук своих, но по Карлосу, пусть он выглядел и опустившимся и поникшим, видно было, что в свое время он славно поработал и не собирается ставить на себе крест. Сидевшая бок о бок со мной аккуратная щуплая фигурка с узенькой спинкой принимала изящные позы, чересчур красивые узенькие ручки мерно мотались на бестелесных запястьях. Я припомнила, скольким Бетанкур был обязан Карлосу в прошлом: отчаянный добряк нерасчетливо взвалил на хрупкие плечи Бетанкура непосильный груз благодарности. Бетанкур запустил в действие весь механизм законов вселенской гармонии, имеющийся в его распоряжении, дабы с их помощью отомстить Карлосу. Работа подвигалась медленно, но он не сдавался.
— Успех, неудача — я, признаться, не понимаю, что вы обозначаете этими словами, и никогда не могла понять, — наконец не стерпела я.
— Конечно, не могли, — сказал он. — И в этом ваша беда.
— Вам бы надо простить Карлоса… — сказала я.
— Вы же знаете, что я никого ни в чем не виню, — совершенно искренне сказал Бетанкур.
Все поднялись из-за стола, через разные двери потекли из комнаты, Карлос подошел ко мне поздороваться. Он говорил о Хустино и его невзгодах с насмешливой жалостью.
— Чего еще ожидать, когда заводят шашни в кругу семьи?
— Не будем об этом сейчас, — оборвал его Бетанкур. И гнусаво, дребезжаще хихикнул.
— Если не сейчас, так когда же? — сказал Карлос, он вышел вместе со мной. — Я сложу corrido[29] о Хустино и его сестренке. — И он чуть не шепотом запел, подражая уличным певцам, сочиняющим баллады на заказ, — точь-в-точь тем же голосом, с теми же жестами:
Ах, бедняжка РозалитаВетрена и потомуСердце пылкое разбилаТы братишке своему.
Ах, бедняжка Розалита,Вот лежит она, прошитаСразу пулями двумя…Так что, юные сестрицы.Не давайте братцам злиться.Не сводите их с ума.
— Одной пулей, — Бетанкур погрозил Карлосу длинным тонким пальцем, — одной!
— Хорошо, пусть одной! — засмеялся Карлос. — Какой придира, однако! Спокойной ночи!
Кеннерли и Карлос рано ушли к себе. Дон Хенаро весь вечер играл в бильярд со Степановым и неизменно оказывался в проигрыше. Дон Хенаро отлично играл на бильярде, но Степанов был чемпион, неоднократно брал всевозможные призы, так что потерпеть от него поражение было не постыдно.
В продуваемом сквозняками зале верхнего этажа, переоборудованном в гостиную, Андреев, отключив от фортепиано приставку, пел русские песни, а в перерывах, припоминая, какие еще песни он знает, пробегал руками по клавишам. Мы с доньей Хулией слушали его. Он пел для нас, но в основном для себя, с той же намеренной отключенностью от окружающего, с той же нарочитой отрешенностью, с какой все утро напролет рассказывал нам о России.
Мы засиделись допоздна. Встретившись глазами со мной или с Андреевым, донья Хулия не забывала улыбнуться, частенько прикрыв рот рукой, зевала, китайский мопс посапывал, развалясь на ее коленях.
— Вы не устали? — спросила я ее. — Мы не слишком поздно засиделись?
