то… Сорвёшь, и он не твой. Что с него, коли заморится?..»
Монах, больной, покалеченный и утомлённый спором, сразу же сомлел от нового удара Ерёмки, уронил голову на лавку. Подручный окатил его водой и привёл снова в чувство. Теперь к монаху подошёл Матюшка, приподнял его голову за волосы и стал пытать его всё тем же вопросом, на который ожидал ответа Филарет: «Кто, кто разносит ересь по лагерю?! Дружки твои пируют, наверное, сейчас! А ты будешь гнить здесь! Хм! Неужели не обидно, а?!»
Но монах молчал. И снова Ерёмка начал своё дело, и ещё дважды откачивали его помощники водой монаха.
С Пыточного двора Филарет ушёл раздражённым. Он проиграл монаху, так ничего и не добился от него… «Оттерпелся, еретик!..»
* * *
На следующий день Димитрий опять пришёл на Пыточный двор. С ним был и на этот раз Михалка, да ещё подьячий Куземка для записи всех слов узника на пытке.
В избе для допросов, на лавке, густо заляпанной кровью, сидел Ерёмка и жевал кусок копчёного мяса, хрустел коркой, запивал все квасом. Когда вошёл царь, он поднялся с лавки, собрал свои харчишки, отнёс в угол и спрятал в сундук. Там же он хранил жаровню, щипцы и всякую мелочь, необходимую для пыток. Надев рабочий фартук, он приготовился слушать, что скажет царь.
По мрачному виду царя он понял, что предстоит дело, и вынул из бадейки свой бич. Вчера он был недоволен собой из-за того, что не смог разговорить «государева злодея и изменника», и к новой пытке подошёл уже как мастер. Вынув из бадейки бич, он опробовал его: стеганул по лавке им, оставив на ней влажный след, слегка пропитанный солью. Пощупав его пальцем, он зачем-то понюхал его.
Тем временем его помощники привели монаха. Тот просидел всю ночь за деревянной решёткой из прочных кольев, сшитых в клетку, в «курятнике». Так называли её все мастера искусства пыточного. Встать было невозможно. И узник сидел на корточках, как курица-хохлатка на шестке, не в силах распрямить дубеющее тело. И эта пытка избороздила страданием лицо монаха.
Допрос опять повёл Михалка, но так же вяло, как и вчера. Матюшка не выдержал, что-то сердито пробурчал, встал с кресла, подошёл к монаху и стал допрашивать его сам.
— Кто разносит с тобой ещё слух о царевиче?! Кто?!
И его голос, сиплый, заправленный уже хмельком, сочился гневом.
Но монах не двигался и губ не разжимал, взирал лишь молча на него…
Ерёмка, закатав по локоть рукава рубахи, встал рядом с лавкой. Затем, одурев от криков царя, он отошёл в свой угол, зачерпнул ковшиком из бочки воды и напился.
Матюшка быстро выдохся и отдал ему «злодея» своего. И снова он, Ерёмка, за дело взялся, за узника, попробовал на нём жаровню. Затем его подручные подняли монаха на дыбу, бичами поработали, но новых слов не вытянули из него.
Весь процесс прошёл насмарку. К великой жалости подьячего Куземки. Тот сидел за столом, мусолил гусиное перо, скучая от безделья. Он догадался по опыту, что новых слов не выжать из этого сидельца; такие молчат, в тюрьме и умирают…
Монах опять потерял сознание. Голова его безвольно отвалилась набок, и он обмяк на лавке. Ерёмка заворчал, что вот, мол, до чего доводит спешка, кивнул головой подручному. И тот плеснул в лицо монаху ледяной воды. Монах зашевелился, вернулся снова в этот мир для жизни и допроса.
Димитрий подошёл к нему и заглянул ему в глаза, всмотрелся в его зрачки, совсем уже потухшие, вылавливая в них хотя бы капли страха, там, на дне… Он должен быть!..
И снова всё тот же вопрос: «Кто помогал тебе?!»
— Не прямой… — прошептали губы монаха, он дёрнулся всем телом и вроде бы сник, но тут же приподнял взгляд опустевших глаз и снова помотал головой: «Нет, не прямой…»
— Ты не прямой царевич… не царевич… — всё шелестели и шелестели его сухие губы одно и то же. — Подмётный…
— Заприте его в «курятник»! — прорычал Матюшка.
Он отвернулся от работников Пыточного двора, обозлённый на них за то, что так и не смогли «разговорить» узника, и вышел из избы на свежий воздух. Постояв и отдышавшись на крыльце от вони в застенках Пыточной, он буркнул Михалке: «Пошли!» — и направился к лошадям.
Вскочив на аргамака, он поехал шагом к царскому терему в сопровождении Бутурлина и боевых холопов.
А там, на Пыточном, монаха заперли в «курятник». Ерёмка отпустил подручных в кабак, а сам достал из сундука недоеденные харчишки, уселся за стол.
* * *
Матюшка же вернулся к себе в терем, прошёл в свою государеву комнату и содрал с себя кафтан, отвратительно пропахший духом разложения монаха. Нигде не видя ни каморников и ни дворецкого, он зло закричал:
— Есть кто-нибудь живой в этом… тереме? Князь Семён!
Он чуть не зарычал от раздражения.
— Да где же ты, дрянь!
Первыми прибежали его каморники, склонили головы перед ним в поклоне.
Он пнул ногой одного, надрал за ухо другого.
— Вы что, бездельники! Всё дрыхнете, да шляетесь по кабакам! Топите баню — живо! Не то!.. — повертел он кулаком у них перед носом и дал ещё по тумаку в спину: «Шевелитесь, шевелитесь!»
И те мгновенно вылетели от него. И тут же к нему явился князь Семён. Он запыхался, поднимаясь вверх по лестнице на второй ярус хоромины, прерывисто дышал, уже заметно обросший жирком.
«Вот пёс, всего-то пожил тут одну зиму, а уже стал как боров!»
— Князь Семён, готовь баню! Да найди Петьку! Куда этот горбатый сукин сын запропастился!.. Вот это выкинь! — показал он на кафтан. — Найди мне другую одежду!.. Ну что уставился?! — вспылил он на дворецкого, который задумчиво смотрел на его добротный кафтан и сапоги, ещё неношеные тоже. На нём же были только порты и цветастая рубашка из шёлка, а он чесался в ней, как будто она прилипла к его потному телу.
Князю Семёну было с чего удивляться. Чудно, неслыханно было ещё такое, чтобы царь, таскаясь в стареньком тулупчике сейчас, зимой, и к тому же храня всё старьё, как дед скупой, надумал вдруг выбрасывать почти что новенькие вещи. Ну что тут скажешь!..
Баню приготовили быстро. И он стал мыться в ней тщательно как никогда.
— Ну что ты — как неживой-то! — злился он на мовника; а тот потел, трудился, сдирал с него кожу, пропитанную запахом того монаха, его словами липкими. Он хотел выкинуть их из себя, но тут же замечал, что
