его. Он тяжело засопел, поняв, что не удастся поспать, прошёл со всеми ближними в палату, где обычно сидел на официальных приёмах.
Пан Валентин вошёл в палату и сел на лавку тут же у двери, понурив голову. Во всей его позе сквозило отчаяние.
— Войско, государь, настаивает на оплате жалованья! Хотя бы за четверть! — заморгал он беспомощно глазами.
Голос у него дрогнул, и, чтобы скрыть своё волнение, он громко повторил решение войсковой старшины: «Нет, нет и нет — вот их ответ!»
Он, пан Валевский, был человеком мягким и хотел всех примирить.
От бесплодных разговоров с дьяками и советчиками, от упрямства войсковой старшины вот из-за этих самых окладов, раздражение не оставляло Матюшку в последние дни ни на минуту. А сейчас у него даже заныли зубы, как от холодной воды, и появилась злость.
— Что?! Не могут подождать?!
Ещё летом Валевский сам забирал у дьяков сметные книги, отдал их выборным из числа гусар. И те разъехались по городам с его, государевыми людьми, чтобы собирать недоимки, очередной оброк: товарами или деньгами. Всё это шло в оплату войска. И что-то там собрали, и полки на время замолчали. И вот сейчас пристают опять всё с тем же.
Валевский хотел было что-то возразить…
Но тут в горницу заглянул князь Семён Звенигородский:
— Государь, здесь к тебе пан гетман и полковники, ротмистры, чуть не целый полк!
Его голос был тревожным.
Матюшка побледнел, в памяти мгновенно всплыл такой же вот приход гетмана, всего каких-то две недели прошло с той ночи, ночи Меховецкого…
— Пусти, — процедил он сквозь зубы, готовясь к неприятной встрече.
В палату вошли Рожинский, за ним Сапега, Зборовский, а далее их люди. Они вошли тактично, вежливо и как-то уж больно скромно выстроились перед ним, перед его креслом, в котором сидел он, в том самом…
«Ишь ты — сама невинность!» — с ехидцей подумал он, оправившись от испуга, когда сообразил, что на этот раз пронесло и разговор будет вполне приличным.
— Государь, — обратился к нему Рожинский, кивком головы отдав почтение его царскому креслу, — войсковой совет принял решение служить тебе до конца этой четверти. Осталось три недели. А по истечении этого срока, если войску не будут выплачены оклады, мы оставляем за собой право уйти в отставку и покинуть этот лагерь.
Он шагнул вперёд и протянул ему резолюцию войска.
Третьяков принял её из его рук и передал ему.
Матюшка подержал в руках резолюцию и вернул её обратно дьяку.
— Пан гетман, я ознакомлюсь с ней и дам ответ. А тебе бы, как моему гетману, не ставить столь тяжких условий. Ибо казна как была пуста, так и не скоро будет полниться, пока я тут, а не в Кремле сижу! Войди в моё положение! Уговори войско довольствоваться малым, что могу дать сейчас!
И он напомнил ему о его посланниках к королю Сигизмунду III. Те уехали в Польшу. С ними и он отправил своего человека, Федьку Лопухина. В своём послании он предлагал королю вечную дружбу между Московией и Польшей, если тот не будет чинить никаких препятствий ему и его вольному войску. Но время шло, а вестей из Варшавы не было. И стало ясно, что это посольство князя Романа провалилось.
— Ещё рано, государь, судить о том, — подчёркнуто сухо ответил Рожинский на это.
Весь разговор у них прошёл натянутым и завершился быстро. Гости удалились. Исчез и пан Валевский. Палата опустела, остались лишь его ближние. Они опять прошли из палаты к столу в соседней комнате.
— Допёк всё же, нечистый! — сочувственно промолвил Плещеев, угадав его состояние.
Димитрий посмотрел на него, на Сицкого, задержал взгляд на Трубецком. Но тот почему-то отвёл глаза в сторону. Затем он выгнал своего шута из комнаты.
— Иди, займи игрой дворовых баб! Хм! — хмыкнул он, зная, чем тот будет сейчас донимать их где-нибудь в пристройках у холопов.
Его же не оставляло тягостное состояние, в груди теснило от страха сердце. Он не хотел признаться и самому себе в том, что сейчас всё обошлось, была лишь отсрочка. Рожинский не бросает слов на ветер.
— Государь, — обратился к нему Третьяков, и злая хитринка заиграла в его глазах, — а что будет стоить он сам по себе и даже с войском здесь, под Москвой? Без тебя-то, без царя!.. Без имени Димитрия!..
И он отлично понял его.
«Ай да Петька, ай да, молодец!» — хотелось вскрикнуть, но он сдержался и тут же приказал Плещееву:
— Гришка, готовь лошадей! Уйдём как будто бы верхами! И никаких повозок! А ты, Михалка, отбери, навьючь сумы в дорогу! Князь, — повернулся он к Трубецкому, — дашь своих донцов! И чтобы всё выглядело правдиво!
Он не собирался никуда уходить, а вот проучить Рожинского нужно было. Кто первым не выдержит: он или войсковая старшина. И он потёр руками от возбуждения, велел дворецкому подать водки к столу для своих советников.
— А может, царице об этом сообщить? — выпив чарку, робко спросил Салтыков. — Как с ней-то, что будет, когда слух дойдёт?
Салтыков был уже стар и, как все старые, был сердоболен. Людские горести он мерил на свой аршин и оттого частенько ныл.
И его ближние сделали всё как надо. Слух об этом дошёл до гетмана. И тотчас же к нему прискакал Сапега, стал уговаривать его, чтобы не делал он это. Затем он уехал, но обещал поговорить с войсковой старшиной.
Прошло два дня — от войска никаких известий.
В ночь на Анну Сретенскую небо вызвездило. Стало морозно. Зима словно пошла опять к началу. В царских хоромах и во дворе поднялись шум, галдёж и суета, замелькали огни, заржали кони на конюшне, и злобно закричали конюхи, укладывая на лошадей вьюки, а их всё подтаскивали и подтаскивали холопы из царских комнат…
Плещеев и Бутурлин устроили этот переполох так, что даже он, сам Матюшка, поверил, что случилось что-то.
На этот шум первой всполошилась стража. Стали выскакивать гусары из избёнок и землянок, в тревоге седлали лошадей, под разные толки о каком-то нападении на лагерь. Но вскоре всё затихло, и тоже как-то само собой.
Прошло немного времени, и среди ночи к нему в хоромы заявились оба гетмана, Рожинский и Сапега. Разговор у них вышел резкий. Они накричали на него, на Матюшку, а он — на них. Затем все разошлись. А уже утром у него в хоромах появился пан Валевский и сообщил, что старшина пошла на уступки, согласилась подождать с окладами до конца следующей четверти.
В тот
