со своими супружескими притязаниями… До неё дошли уже слухи о том, что было на Пыточном дворе. Правда, глухие, непонятные, искажённые. Там ночью казнили какого-то монаха, отступника от веры православной. Тот подбивал, говорят, казаков против него, царя…
— Ваша светлость, я понимаю, день был у вас тяжёлым!.. Но прошу в следующий раз приходить ко мне в ином настроении!
Она оправилась от волнения. Вновь в ней проснулась властность, и женщина ей уступила.
— Слушаю, моё солнце, — шутливо промолвил он, поклонился ей и даже почтительно шаркнул ногой. Но это вышло не смешно, а глупо. И он рассердился сам на себя за это скоморошество.
— То, государыня, ложные слухи, — парировал он, когда она заметила, что на Пыточном творится что-то нехорошее по ночам. — Врагов у нас с вашей милостью достаточно, даже в этом лагере!
Она поверила ему. Её глаза блеснули в ответ, навстречу ему. Они смеялись, манили и неумело завлекали, к тому же холодно и сухо… Но всё же, всё же… И в этом было хотя бы что-то…
От неё он ушёл вполне успокоенным, что вот теперь-то, похоже, его супружеская жизнь началась с царицей по-настоящему.
* * *
В конце мая из Польши в Тушино вернулся пан Валевский. На следующий же день он появился в царских хоромах. Там он встретил князя Романа. Сапега оказался тоже здесь, в большом лагере, и также был приглашен на совет к царю. И все они, пан Валентин видел это, чего-то ждали от него. А что он мог сказать им?.. Да ничего! И это действовало на него. Пришёл он не в духе, усталым: помятое лицо, кафтан не в лучшем виде был… Он спал урывками, дремал в повозке под скрип колёс, глухое хлюпанье в непролазных российских топях. Ему не повезло: дождливой выдалась в пути погода. И вот только сейчас, в конце мая, наступили солнечные деньки. Причина для его уныния была. Он тоже так считал, хотел, чтобы и царь поверил в это. Там, в Польше, он ничего не добился ни в сейме, ни у короля.
Димитрий сел со всеми за один стол и был сегодня весел. Он сразу стал шутить, поддел сначала Третьякова. Тот заведовал Посольским приказом, и это дело с паном Валевским касалось непосредственно его.
— Теперь пошлю тебя туда! — ткнул он пальцем в его сторону. — Ты здесь сидишь и только зря жрешь мой хлеб! — смеялся он над ним.
От этой шутки Третьяков перекосился и нервно дёрнул головой. Его нога негромко стукнула об пол. Но он прижал её и весь покрылся потом, притих, как сыч, стал ожидать, когда же царь начнёт шутить над Федькой, их казначеем. Того он тоже притащил сюда на порку специально на виду у всех польских панов.
Матюшка заметил это, понял Третьяков, и засмеялся:
— Ха-ха!.. С него я тоже сдеру шкуру! — погрозил он Федьке пальцем. — Ты деньги, деньги должен мне! В твоей казне мышь с голоду умрёт! А войску-то платить надо! — повернулся он всем корпусом к гетману: — Не так ли, пан Роман?
— Так, так, — проворчал Рожинский и глянул исподлобья на царского казначея; он не завидовал тому и удивлялся, почему русские мужики терпят от своих властных такое унижение.
Федьке Андронову, как главному казначею, перепадало от царя за пустую казну на каждом совете. Тот, устраивая ему взбучку, учил выжимать все подати из подвластных им волостей. А Федька рад был бы услужить ему, казну пополнить, но уже исчерпал все свои приёмы. С налогами уловки уже не помогали. Он был заковыристым по части сбора податей. Оброки вытащил он даже из монастырей, прижал их. Роптать там стали на царя Димитрия… Уловка, хитрость порой пройдёт одна, пройдёт разочек, а на другой раз уже нет. Там тоже поумнели, отписками отписываться стали. Тогда они стали собирать по волостям подати своими силами. Но там товары и деньги стали прятать в ответ на это. Изощрялся он, Федька-казначей, а всё же из волостей денег поступало мало. Он обложил их третьей деньгой, собрали же всего десятую. Тогда он обложил их пятой, но даже не наскребли десятой. И царь гневался за это на него… «А что — гнев-то в денежки не переплавишь! Ведь это, государь, не серебро!» — свербело от этих нахлобучек у Федьки в голове… Да, в казне денег не было, как ни старался он сверх меры угодить царю.
И князь Роман сегодня выглядел угрюмым. На все его послания в Рим оттуда так и не ответили. Он же распинался в письмах о своём желании принять благословение из рук самого папы, слугой его быть здесь, в Московии, столпом у ног его престола… Вот так из Рима было пусто, из Польши тоже. И все как-то уже смирились с тем, что ничего утешительного из Польши не дождутся, и пана Валевского выслушали молча. Когда же он сообщил, что у короля родился сын, новый принц, тут все, давая выход зажатым эмоциям от глупых шуточек царя, вдруг оживились, хотя и не были в восторге от Сигизмунда. Но тут же родился польский принц, их принц. Он станет когда-нибудь их королём.
— Да здравствует король! Да здравствует принц Казимир! — вскричал Будило пьяным голосом, хотя с утра был трезвым, ещё не влил в рот и капли своего любимого вина.
— Да здравствует принц! — вздрогнули от крика, заколебались царские хоромы.
А князь Роман, забыв свой вид обиженного Римом, вскричал похлеще, чем Будило: «Да здравствует Казимир!»
И сломался окончательно большой совет, как замышлял его Матюшка. Какой-то принц, младенец, перешёл ему, царю, вот только что дорогу. Унизил он его своим одним лишь появлением на свет. Тот принцем стал, не приложив к тому малейшего усилия. И королём таким же будет!.. А он, Матюшка, что вынес в жизни ради этого уже… И вот тот щенок, польский принц, всем показал, что стоит его совет. Да и он сам со своим царским чином. Всё засветил, всю вывернул изнанку… Ну, тот был где-то за тридевять земель. А вот они: гетманы, полковники… Как он ненавидел их в тот момент с их неуёмным восторгом перед этим их принцем… Тот, да и сам король мизинца не стоили его, Матюшки, рождённого тоже быть царём. И не каким-нибудь! Московским!.. А ведь это вам не какая-то там. Польша!..
Зажав в себе свой царский гнев, он улыбался в ответ на все восторги милых польских друзей. Так он называл частенько их, послушных слуг, помощников надёжных, верных.
— Государь! — развёл руками князь Роман,
