— А как же «Президент — акт»? — спрашиваю я — если не утвердят?
Генерал улыбнулся, волчьим оскалом.
— Когда изменится соотношение сил и политический расклад, любой Акт стоит не дороже клочка бумаги.
После завершения беседы, когда мы уже встали из‑за стола, ко мне подошел Армад Мишель, обменявшийся парой слов с де Голлем. И сказал по — русски — товарищ майор, можно вам, просьбу? Протянул мне листок бумаги.
Там было написано — Ахмедия Джабраилов, Азербайджан, район Шеки, село Охуд.
— Это я — сказал начальник охраны де Голля — сержант разведроты… полка, … дивизии РККА. Раненым попал в плен в мае сорок второго, под Харьковом, здесь во Франции бежал, партизанил. Нашим передайте, что живой я, не без вести пропал, и Присяге не изменил. И после вернусь обязательно — вот только не могу сейчас Генерала оставить. Как только наши здесь победят — так и вернусь. (прим. — в нашей истории, А. Джебраилов, «Армад Мишель», личный друг де Голля, вернулся в СССР в 1951 году. Работал агрономом в родном селе. Встречался с де Голлем в его приезд в Москву в 1965. Трагически погиб в 1994 — В. С.).
У машины на площади меня ждал не только Валька, но и какой‑то британский офицер. Подошел, представился, и сказал:
— Мистер Смоленцев, официально уведомляю вас, что генерал де Латтр де Тассиньи подписал Акт час назад. Честь имею!
Это он про Акт, который послезавтра должны? Англичане меня за руководителя команды ликвидаторов приняли, «нет человека, нет проблемы»? И теперь сообщают, что Тассиньи (наверное, напуганный до ужаса), свою власть уже Собранию передал, так что убирать его нет смысла? Вот репутация — и что мне с ней делать? Скоро еще и на улице узнавать начнут, черт побери!
И еще одна встреча была, до нашего отъезда. Когда зашли мы с Валькой в то же самое бистро, и заваливается толпа американцев, голов с десяток. А пара морд точно, знакомые — кого мы тогда побили! Вот только мы сейчас в форме, со всеми регалиями — а это уже другой правовой статус, подозрительного штатского пристрелить могут, в посольстве рассказывали, были уже прецеденты, а вот офицера союзной армии, это будет полный беспредел и проблемы всем причастным. Короче, стрелять вряд ли решатся — а так, мы вдвоем справимся, хотя мебель поломаем! Суки, вот если мне хоть одну звездочку с груди оторвут, я точно кого‑то пришибу!
Узнали. Но вместо того, чтобы толпой в драку — сначала один подходит, на морде фингал виден еще.
— Рашн?
— Русские — отвечаю — чего надо?
А тот в ответ заулыбался, и стал говорить, что извиняется за тот случай, ну вы сами виноваты немножко, что ж сразу не сказали, что не лягушатники? А еще, вы классно деретесь, это и есть «русбой»? Френку ногу сломали, ну так он подонок, всегда нарывается, вот и получил. Еще через минуту, сидим мы уже в компании и янки, они галдят и смеются, как «Рашн — америка, френдс», ну как дети, да пацаны и есть, возраст чуть за двадцать, и похоже, не воевали всерьез. При этом, с детской непосредственностью, не сомневаются в своем праве трясти тех, кто слабее, раз лягушатники эту войну начали — они же заодно с Гитлером были? — и проиграли, то теперь обязаны платить за все. В конце концов, мы же их всех не убиваем на месте, и в концлагеря не гоним — а морды набить, это дело житейское, при случае. Такая психология, хулиганистых пацанов — в разных чинах армии США.
Еще один из янки заинтересовался моими нунчаками. Ну я и выдал историю, как стоит где‑то в Сибири заведение у дороги, и приходят туда крутые русские мужики, кто по лесам медведей гоняют. А как поспорят, ведь все могут разнести, хозяину убыток, а как ему одному дерущуюся толпу разнять? Стрелять нельзя — тогда и те начнут, в ответ. А вот этой штукой можно уложить нескольких человек, даже с ножами — если вежливо, то просто руки ломает, если построже, ребра, ну а самым буйным, в голову, насмерть. И компактное, в помещении работать удобно, и хрен рукой перехватишь, в отличие от дубинки. Короче — полицейское оружие, не боевое. А ведь всерьез слушают, запоминают — вот будет юмор, если теперь в Америке нунчаки в обиход войдут?
А когда мы улетали — то видели на улицах Парижа броневики, и французских жандармов из «батальонов Тассиньи» в полном вооружении. Так как было объявлено, что возможны попытки со стороны подрывных элементов сорвать работу Национального Собрания. Неужели наши из ФКП все же начнут?
И что мне теперь Пономаренко доложить?
И как там мой Галчонок в Москве без меня?
Из дневника генерал — лейтенанта Императорской Армии Фусаки Цуцуми, командира 91–й пехотной дивизии.
Сегодня я, генерал — лейтенант Фусаки Цуцуми, воин Божественного Тэнно, начинаю новую главу своего дневника. Позади учеба в военном училище, строевая служба мирного времени, направление в академию Генерального Штаба, с последующим окончанием курса в 1922 году, снова служба мирного времени, теперь уже и строевая, и штабная. Дальше была война — я принял участие в маньчжурском инциденте, будучи начальником штаба 10–й пехотной дивизии. Затем снова был строевой ценз — я убыл в Метрополию, командовать пехотной группой, а, по сути дела, готовить пополнение для моих товарищей, сражавшихся во славу Микадо. Мне не выпало счастья лично участвовать в войне за Великую Восточную Азию — когда мои товарищи громили береговых обезьян в Китае и ставили на место надменных гайдзинов, смевших отказывать сынам Ямато в их, дарованном нации Ямато богиней Аматерасу, праве руководить Великой Восточной Азией — а я, тем временем, всего лишь делал из зеленых новобранцев настоящих солдат Императора.
Горжусь тем, что из‑под руки таких как я выходили железные люди, истинные воины Ямато! Мне рассказывали, что перед Малайским десантом, ради испытания, несколько пехотных батальоном были посажены на транспорта, две недели болтающиеся в море — и солдаты сидели в трюмах, при шестидесятиградусной жаре, по двое на каждой циновке — татами, то есть в тесноте почти как негры на судне работорговцев — после чего была высадка на необорудованный берег, с разгрузкой техники, когда «обороняющиеся» стреляли боевыми патронами, беря прицел поверх голов, однако же несколько десятков солдат было убито и ранено. И результат учений был признан удовлетворительным — на такой подвиг не были способны ни янки, ни англичане, ни немцы, ни русские. В битве же на Малайе, на Филиппинах и в Бирме, лишь японские солдаты могли, совершив многосуточный переход по диким джунглям, без тылового обеспечения и даже без еды, внезапно обрушиться на врага.
Японская армия не знала, что такое дезертирство! Быть призванным в ее ряды означало для самого последнего крестьянина — быть осененным знаменами самураев. Новобранцев в деревнях провожали как героев, а быть забракованным медицинской комиссией означало неслыханный позор. Помню одного такого несчастного, как он умолял взять его пусть даже не солдатом, но для самой грязной и неприятной работы. Ему отказали, отправив домой — армия не испытывала недостатка в здоровых рекрутах! И вместо того, чтобы вернуться с позором к своей семье, он бросился под поезд, хотя бы своей смертью показав самурайский дух.
Успех в Индии летом сорок третьего был, в значительной степени, неожиданностью, на которую не рассчитывали в высоких штабах. После завоевания Бирмы предполагалось перейти к стратегической обороне, и местность идеально для того подходила, горные джунгли на бирманско — индийской границе, при полном отсутствии там любых сухопутных дорог, кроме троп для пешеходов, и возможно, вьючных животных. Однако наши солдаты, привычные к лесной войне, обеспечивали должное давление на противника — и были приятно удивлены, когда противостоящий нам фронт британцев вдруг рассыпался и рухнул, до предела ослабленный изъятием войск на запад, против наступающих танков Роммеля. Успех надо было развивать — а когда в наши руки попал порт Читтагонг, никто не колебался в необходимости дальнейшего наступления!
Проблема была в том, что в Японской Империи Армия была нелюбимым детищем в сравнении с Флотом! Который по праву занимал третье место в мире, после янки и англичан (а по авианосцам и палубной авиации, на начало войны, даже первое!) — но это было достигнуто тем, что на Армию выделялось преступно мало средств! Как я уже сказал, Япония имела в избытке великолепный человеческий материал, идеально обученный (имелось множество школ и училищ для подготовки офицеров и унтер — офицеров) — но по довоенному штату, пехотная дивизия в 20000 личного состава, имела в общей сложности всего 9000 винтовок, 382 ручных и 112 станковых пулеметов — даже если учесть пистолеты у офицеров, все равно, половина людей (не только тыловые службы, но и артиллеристы, связисты, экипажи танкеток и бронемашин) была вооружена лишь холодным оружием, пагубность такого подхода показала Французская кампания сорокового года, где во французской армии «из экономии» не были вооружены лишь десять процентов солдат, при внезапном прорыве немцев ставшие лишь мясом. Но у Японии не было средств и производственных мощностей даже на изготовление лишнего миллиона винтовок, не говоря уже о пистолет — пулеметах, имеющихся в крайне малом числе лишь в подразделениях спецназначения. Откровенно слабой была дивизионная артиллерия, как в части минометов (исключительно 50мм калибра, более мощных, 82 и 120 не было — и это в то время, когда русские уже широко применяли минометы калибров 160 и даже 240), так и отсутствия гаубиц 105, 122 и 150мм (основным орудием была 75мм пушка, образца еще прошлой войны), а противотанковые 37мм пушки (являющиеся главным средством противотанковой обороны) не пробивали броню даже последних версий легкого «стюарта», не говоря уже о «шерманах» и русских Т-54. Явно недостаточной была и моторизация войск, причем особенно недоставало автомобилей повышенной проходимости и гусеничных тягачей. Не хватало средств связи, особенно радио. Зато имелась явная перегруженность тыловыми подразделениями — отчасти объяснимая тем, что у нас не было корпусного звена, а значит, дивизия должна была решать соответствующие задачи.
